Журавелин взял бумагу, стал читать:

— «Таня Наумова… хороший, примерный работник прилавка… вежлива с покупателями…» Зачем это, Серафима?!

— Петрушенька, ты пойми… эта старуха сама от себя, конечно, напишет, надо как-то предупредить и самортизировать ее письмо. Понимаешь?

Глаза Серафимы Игнатьевны были такие умоляющие, губки такие хорошенькие… Журавелин взял письмо и… подписал!

Ел он с большим аппетитом.

Все на заводе знали, что инженеры Заквасин и Норкин — непримиримые враги.

Взаимная их неприязнь была лютой и необъяснимой. Они не переваривали друг друга.

Однажды заводская многотиражка поместила такую карикатуру: Заквасин и Норкин в широкополых шляпах с перьями, в коротких штанах с чулками дерутся на дуэли, но не на шпагах, а на логарифмических линейках. Под карикатурой стояла подпись: «Заквасин (Монтекки) и Норкин (Капулетти) за работой».

Карикатура только подлила масла в огонь их вражды, потому что Заквасин думал, что это Норкин подбил редакцию ее напечатать, а Норкин подозревал в том же Заквасина.

Оба они работали в одном из отделов дирекции этого гигантского, вполне современного машиностроительного завода и сидели в общей комнате, но не здоровались, приходя на работу, и не прощались, уходя домой с завода.

Если Заквасину нужно было по делу обратиться к Норкину, он, скривившись, писал на бумажке то, что можно было просто сказать, и молча клал свое послание на стол врага.

Норкин брал бумагу, читал ее с брезгливой гримасой на полном, добродушном лице, писал ответ и так же молча клал его на стол Заквасина.

Если в присутствии Заквасина кто-либо хорошо говорил об инженере Норкине, хваля его деловые качества, Заквасин, худой, жилистый, нервный брюнет цыганского типа, взвивался, как карнавальная шутиха:

— Пожалуйста, не называйте при мне этого холодного сапожника инженером!

Ему говорили:

— Вячеслав Павлович, но ведь Норкин же действительно хороший инженер. И работает на таком заводе, как наш!

— В лучшем случае он может работать на таком заводе, как наш, вахтером в бюро пропусков.

В свою очередь Норкин, когда слышал комплименты в адрес инженера Заквасина, говорил, презрительно выпятив нижнюю толстую губу:

— Заквасин и современное машиностроение — вещи несовместимые.

— Но многие считают его талантливым инженером!

— Плюньте им в глаза! Единственное, что он способен делать на таком заводе, как наш, — это петь в самодеятельном хоре. Кое-какой теноришко у него есть!

Достаточно было Заквасину одобрить какое-либо рационализаторское предложение, поддержать заводского новатора, как Норкин строчил свое возражение, обвиняя Заквасина в технической неграмотности, в безудержном авантюризме и преступном легкомыслии.

То же самое делал Заквасин с Норкиным.

Конфликты эти приходилось разбирать с помощью третьих лиц. Если конфликт решался, допустим, в пользу Заквасина, Норкин тут же апеллировал к главному инженеру, а то и к самому директору завода.

Так же поступал Заквасин, если в первой третейской инстанции побеждало мнение Норкина.

Директор завода, сам инженер, человек еще молодой, энергичный, прогрессивно мыслящий, понял, что терпеть дальше эту вражду нельзя. А тут как раз на заводе проходило социологически-психологическое изучение руководящих заводских кадров. Каждому работнику такого масштаба выдавалась анкета, анонимная, само собой разумеется, и в ней предлагалось ответить на ряд вопросов, характеризующих деловые и моральные качества его ближайших товарищей по работе или начальников.

Директор, сознательно пойдя на нарушение принципа анонимности, пометил особым, еле заметным, одному ему понятным значком анкеты, предназначавшиеся для Заквасина и Норкина.

Враги заполнили анкеты и сдали их в дирекцию завода.

Первая анкета, которую стал читать директор завода, принадлежала перу Заквасина. Боже мой, какие похвалы выдал в этой анкете — в ее деловой части — инженеру Норкину его заклятый враг! Заквасин называл Норкина «выдающимся инженером», «крупнейшим специалистом», «машиностроителем от бога» и т. д. и т. п.

Но зато, характеризуя Норкина как человека, тот же Заквасин не поскупился на самые нелестные определения: «груб», «неуживчив», «не умеет ладить с людьми», «чужд чувству элементарной справедливости».

В таком же примерно духе была составлена и анкета Норкина. Он, так же назвав Заквасина отличным инженером и настоящим специалистом машиностроения, буквально уничтожал его как человека: «хамоват», «вспыльчив до помрачения рассудка», «не терпит критики», «тщеславен, как павлин» и т. д. и т. п.

Директор прочитал обе анкеты и окончательно убедился в том, что врагов для пользы дела надо срочно развести, как разводят супругов, не сошедшихся характером.

— И вы их развели? — спросил я, когда директор, рассказав мне эту не лишенную, как мне показалось, жизненного интереса историйку, потянулся к папиросной коробке на своем монументальном столе.

Щелкнув газовой зажигалкой и закурив, директор вдруг улыбнулся. Улыбка неузнаваемо преобразила его суховатое, тонкогубое и тонконосое лицо, и я понял, что строгий директор не только умница, но и настоящий добряк — безо всяких иронических кавычек.

— Уже был подготовлен приказ о переводе Норкина в цех, непосредственно на производство, но тут произошла некая неожиданность, — сказал директор. — Некий, как вы, писатели, говорите, «сюжетный поворот». Норкин, поднимаясь по лестнице к себе на третий этаж, оступился, упал и сломал ногу. Сложный перелом! Ему пришлось лечь в больницу. Вызывал «скорую помощь» и все устраивал по этой части Заквасин. Потом ходил к Норкину в больницу — нужно было консультироваться с беднягой по некоторым нашим техническим вопросам срочного характера. А потом… Короче говоря, как это говорится, «на почве сломанной ноги» наши «враги» сначала сблизились, а потом подружились. Сейчас вместе на рыбалку ездят по воскресеньям. Я был как-то на семейном торжестве у Норкина — на серебряной свадьбе. Конечно, там был и Заквасин с женой. Он пел. Знаете, есть такая песня: «Хлеба горбушку и ту пополам!» Когда Заквасин ее пел, у Норкина слезы были на глазах — сам видел! Так что жизнь сама распорядилась — мелкие повседневные дрязги отсеяла, а главное оставила. Иногда полезно бывает ногу поломать!

Мы посмеялись.

— Да, я же самое главное вам не рассказал! — спохватился директор. — Вскоре после того, как Норкин выписался из больницы и еще с палочкой появился на заводе, он пришел ко мне и, смущаясь, попросил, если это возможно, вернуть ему его «анонимную» анкету — он хочет внести в нее «некоторые коррективы». Я виду не подал, вынул из своего стола пачку анкет и сказал: «Найдите тут свою». Он взял и, очень довольный, пошел к себе, этак бодро постукивая палкой. Только он ушел, является Заквасин. С той же просьбой! «Надо кое-что откорректировать в анкете». — «Пожалуйста, Вячеслав Иванович, берите, я даже отвернусь, чтобы ничем и никак не нарушать принципа анонимности».

Оба они сдали анкеты заново, и, как вы понимаете, вторые варианты этих анкет разительно отличались от первых в части моральных характеристик, которые инженеры Норкин и Заквасин давали друг другу.

— А как они сейчас? Они по-прежнему работают в одном отделе? — спросил я.

Лицо директора стало строгим. Он поправил очки на тонком носу и сказал:

— Возникла необходимость укрепить техническое руководство одного из ведущих наших цехов, и мы с главным инженером направили туда Норкина. А Заквасин остался в отделе.

Тут директор снова тонко улыбнулся.

— Может быть, оно так и лучше. Тут у нас кроме чисто деловых были, не скрою, и соображения мудрой перестраховки. Человеческую дружбу надо ценить. И беречь!.. Не только в житейском аспекте, но и в административном порядке.

На столе у него зазвонило сразу три телефона. Я понял, что мне пора уходить.