— Дайте роман специалистам на отзыв, они вам эту символическую гайку разъяснят досконально. Чего проще!

— Я же вам говорю: Сократ требует немедленной сдачи в набор! Будь проклят тот день, когда я согласился пойти на штатную работу!..

Роман Культягина толкнули в очередной номер и стали ждать появления хвалебных рецензий в периодической печати. Но они что-то не появлялись. Потом поползли неясные слушки, что, дескать, Сократ попал… но не в сердцевину яблочка, а в большой просак.

В тот памятный день я пришел в редакцию не к двум часам дня, как обычно, — с предварительным заходом в пивной бар на нашей улице, место наших постоянных встреч и свиданий, — а к одиннадцати утра. Сердце-вещун утром рано простучало: иди, Терентий!

Пришел и застал в редакции большой переполох с тревожным мушиным жужжаньем в каждой комнате. Что такое? Я — к Юре Топчикову:

— Что случилось, Юрочка?

— Случилось то, что должно было случиться! — довольно спокойно говорит Юра. — Нам крепко выдали в газете за «Температуры» Культягина. Именно за то, что меня и смущало, — за техническую неграмотность. Статью написал критик Волченков, я его знаю — способный парень. Он нам всыпал по первое число. Не надо, мол, было публиковать сырую, недоработанную, хотя и где-то интересную вещь. Сократ приказал «свистать всех наверх». Идемте!

— Меня же не звали, Юрочка!

— Ничего, пошли!

Совещание в кабинете редактора началось сравнительно тихо и мирно, а кончилось скандальным штормом в двенадцать баллов. Сократ выступил первым, он сказал, что критик Волченков перегнул палку и раскритиковал интересный — «это он сам признает!» — роман за мелкие, в сущности, огрехи, что он выплеснул вместе с водой из ванночки самого младенца, что надо поставить критика Волченкова на свое место и что он уже говорил «кое с кем» и его «поддержали и одобрили». Кое-кто из наших работников, подхалимствующих перед Сократом, провел свою арию ему в унисон. А потом слово попросил Юра Топчиков, и тут ветер стал крепчать.

Говорил он примерно так:

— Сейчас, когда повышение качества продукции является главной задачей нашей промышленности, вы, Андрей Петрович, пытаетесь замазать и оправдать недостатки литературного произведения, написанного на так называемую производственную тему. Куда это годится! Статья Волченкова правильная статья, я несу свою долю ответственности за то, что не возражал против опубликования у нас в журнале сырого романа Серафима Культягина, но и вы не должны петлять, как заяц. Имейте мужество признать свою ошибку.

Сократ слушал Юру, не прерывая его, только постукивая костяшками пальцев по столу, багровея и надуваясь, как разгневанный индюк.

Потом он поднялся и сказал:

— Ответьте мне, Топчиков, как поступал капитан корабля, захваченного бурей в открытом море, обнаружив на борту бунтовщика?

— Он вешал его на мачте или высаживал на необитаемый остров, — с вызовом ответил ему Юра. — Повесить вы меня не можете, а с вашего корабля я сам сойду. И не на остров, а на материк. Могу хоть завтра подать заявление.

— Сегодня! Немедленно! — прохрипел Сократ.

Юра встал и вышел из редакторского кабинета.

Через два-три дня в редакцию к нам явился вольнонаемный критик Пичужников, известный в нашем городе как мастер литературного скандала. Писания его отличались всегда удивительной злобностью, наши остряки уверяли, что для поддержания в своем ветшающем организме этой злобы Пичужников питается сырым мясом молодых поэтов. Он согласился написать редакционную статью без подписи и разделать Волченкова под орех, но попросил дать ему его «досье».

— Помнится, Волченков когда-то допустил в одной своей статье какие-то ошибки?

Ему сказали:

— Это было очень давно, Тимофей Аметистович, все забыто.

— В литературе ничего не забывается и ничего не прощается! — веско сказал Пичужников.

Теперь я позволю себе перейти сразу к эндшпилю этой сложной партии.

Статью, написанную Пичужниковым от имени редакции, Сократ опубликовал в очередном номере журнала, умолив типографию задержать его выпуск на десять дней.

Это был шедевр бездоказательной и злобной демагогии.

Сократ торжествовал, но очень недолго. Через два дня в газете безо всяких комментариев было опубликовано письмо… Серафима Культягина! Автор «Больших температур» признавал критику своего романа правильной, благодарил Волченкова за «доброжелательный и конструктивный» разбор его произведения и обещал при подготовке романа к изданию отдельной книгой устранить «замеченные недостатки».

Оказалось, что Серафим Культягин отдыхал где-то на Черном море и там друзья, — уж не знаю, мнимые или настоящие, — дали ему прочитать газету со статьей Волченкова. Серафим два дня не появлялся после этого на пляже — переживал, обвязав голову полотенцем. А пережив, сел и написал в газету свое признание.

Этим самым он, конечно, сильно подвел Сократа, не предупредив его, что послал в газету письмо, но ведь и Сократ позвал к себе Пичужникова, не получив на это согласия Культягина!.. В общем они оказались квиты.

После того как Сократ подорвался на собственной мине, ему пришлось быстро покинуть свой корабль.

Он не стал, однако, Робинзоном на необитаемом острове, а устроился настоятелем в какую-то тихую окололитературную обитель.

Я тоже недолго оставался еще на этой литературной палубе и вскоре ушел на заслуженный отдых.

У кого-то из старых писателей (у кого именно, я вспомнить не могу) я вычитал такой афоризм:

«Человек рожден быть гениальным лентяем».

Афоризм этот мне очень понравился. В самом деле, разве это не заманчиво — стать гениальным лентяем?! Всю жизнь ничего не делать, не ходить по редакциям и издательствам, не звонить самому по телефону и не отвечать на деловые звонки, не заседать в разных там комиссиях, а жить себе, позевывая и поплевывая, да изредка ронять гениальные афоризмы — для потомства!

Обронил гениальный афоризм — глядишь, благодарные современники уже спешат к тебе со знаменитым блюдечком с золотой каемочкой, тащат соответствующее твоему гению вознаграждение. Какая прелесть!

В один прекрасный, но будний день я решил попробовать стать гениальным лентяем. Отбросил все свои дела, пошел с утра на бульвар, сел на скамейку. Сижу слушаю вкрадчиво-непристойное воркование аморальных столичных голубей, настраиваюсь на волну ленивой истомы. Кто-то, думаю, обязательно сядет рядом со мной на скамейку, я затею с ним (или с ней) разговор. О чем? О том о сем — о жизни. И незаметно для себя оброню в процессе разговора гениальный афоризм.

Важно ведь лишь начать ронять, остальное уже, как говорится, дело техники. Сижу. Мимо меня бегут и бегут прохожие. Все они очень разные, но тем не менее чем-то похожи один на другого. Чем? У них у всех (или почти у всех) лица выражают крайнюю деловую озабоченность. И потом — этот бешеный ритм движения! Они все не идут и не бегут, а мчатся. Бабушки и мамы с детскими колясками и те катят свои агрегаты вприпрыжку, вскачь. Мне даже показалось, что младенцы понукают бабушек и мам ревом и криками, чтобы их колясочки катились еще быстрее!

Но вот на дорожке появляется медленно, вразвалку идущий молодой человек в клетчатой рубашке и голубых джинсах. Идет и на ходу читает книжку.

Сел ко мне на скамейку, продолжает читать.

Я говорю:

— Извините, у меня к вам есть одно предложение.

Он опускает книжку на колени, удивленно смотрит на меня.

— Такое дивное утро! — бойко продолжаю я. — Бросьте читать, успеете начитаться. Давайте лучше поболтаем. Это так приятно — поболтать с незнакомым человеком на бульваре.

Он настораживается:

— О чем… поболтаем?

— Ни о чем! И обо всем. Помните, у Маяковского: «Будто бы вода — давайте мчать, болтая…»

Теперь он смотрит на меня с опаской, в лучшем случае как на сумасшедшего. Потом говорит сухо:

— Мне некогда болтать, у меня завтра экзамен. Извините!