«Дунула» Марья Степановна назад, в дом к Егору Борисовичу, но не в квартиру Бутузова, а прямо в домоуправление. Управдома она застала на посту — сидел в конторе, играл в шашки со слесарем-водопроводчиком. Игра шла серьезная — на пиво. Управдом был расстроен: он только что «зевнул», и слесарь проскочил в «дамки».

— Кто из вас тут главный? — спросила Степановна, неодобрительно покосившись на шашечную доску.

— Я главный! — сказал управдом. — Что нужно, бабка?

— У вас в доме артист умер?!

— Какой артист? Наш?

— Ваш! То есть наш. То есть мой!

— Вроде бы не было у нас такой неприятности! — сказал слесарь-водопроводчик. — Вроде бы я его даже видел во дворе… Третьего дня.

— Третьего дня! — горестно прикрикнула на него Степановна. — Да уже и в газетке написали. Эх вы, управители! Из-под носа у вас человека вынесли. И какого человека — артиста! А вы все в шашки прохлаждаетесь!

— Ты, бабка, не кричи в служебном помещении, — нахмурился управдом, — у меня имеется телефон товарища Бутузова. Сейчас звякну в театр, сделаем проверочку.

Он достал записную книжку, полистал ее и набрал номер телефона театра.

В театре снял трубку дежурный вахтер.

Управдом сказал по телефону:

— Нельзя ли артиста Бутузова попросить к трубочке?

Вахтер ответил:

— Хватились! Он на кладбище.

Управдом положил трубку на рычаг, сделал скорбно-значительное лицо.

— Факт подтверждается. На кладбище твой артист, бабушка. Отыгрался! Все!

Степановна заплакала.

— Поехать бы к нему, хоть цветочков отвезти на могилку. Что же вы не спросили, на каком кладбище его похоронили, голубчика моего?

— А зачем мне это знать? — сказал управдом и выразительно взглянул на слесаря-водопроводчика, ожидая от него поддержки. — Он мне не сват, не брат. А теперь, выходит, даже не жилец!

Слесарь промолчал.

— Он — артист, — сквозь слезы сказала Степановна, — и человек какой хороший, чурка ты чурбанная!

— Много себе позволяешь, бабка! — строго сказал управдом. — Держи язык на привязи!.. Пойдем, Синюков, надо опечатать квартиру артиста, как полагается. Потом партию доиграем, ход мой.

Когда Егор Борисович вернулся с поминок домой, он застал у себя на дверной ручке большую сургучную блямбу на веревочке. Недоумевая, он сорвал ее, зашел в квартиру и уж потом, убедившись, что все там в порядке, стал выяснять, как и откуда взялась сургучная печать на его дверях.

Степановна целых две недели не показывалась Егору Борисовичу на глаза — стеснялась. А когда пришла, то попросила у него прощения и сказала при этом так:

— Вы теперь, Егор Борисович, до ста лет наверняка проживете! Примета наивернейшая!

Сургучную блямбу Егор Борисович оставил себе на память и хранит ее на видном месте среди своих самых дорогих сувениров.

В конце рабочего дня экономиста Шагаева, человека мрачного, желчного, всегда чем-то недовольного, вызвал к себе жизнерадостный председатель месткома Сухопарников и сказал:

— Я тебя, Павел Иванович, вот по какому поводу побеспокоил: ты слыхал о несчастье у Петрунникова?

— У него умер кто-то? Кажется, мамаша. Но с меня ведь уже брали на венок!

— Не в этом дело. Он очень переживает эту утрату, бедняга Петрунников. Человек он, как ты знаешь, немного странный, старый холостяк, жил один, без семьи, мать для него была все. И вот такая печальная история!

— Закон природы. Говорят, она совсем ветхая была старушенция.

— Мать, знаешь, это человек без возраста. Мать — это мать… Петрунников звонил, попросил дать ему три дня отпуска за свой счет. Надо, мол, мне в себя прийти.

— Не улавливаю: при чем тут я? — пробурчал Шагаев, недовольно выпятив толстую нижнюю губу.

— Нужно зайти к Петрунникову, посидеть с ним, поговорить по душам, дать ему понять, что он не один остался на белом свете, что у него есть товарищи, коллектив… ну, одним словом, как-то успокоить человека, отвлечь его от мрачных мыслей. Ты член нашего месткома, я тебя, как ты знаешь, не обременяю общественными поручениями, а тут прошу — выручи, зайди к Петрунникову. Поедешь домой — и по дороге зайди. Ненадолго, на полчаса, на час! Ладно, Павел Иванович?

Нижняя губа Шагаева выпятилась еще дальше.

— Не гожусь я для такого дела. Анекдоты я не умею рассказывать. Да я их и не запоминаю. В одно ухо влетело, из другого вылетело. Чем я его буду отвлекать от мрачных мыслей?!

— Да не надо анекдоты рассказывать! Просто поговори с ним как человек с человеком.

— Нет! — сказал Шагаев. — Попроси кого-нибудь другого.

— Некого! Серафима ушла в декретный, Проскурняков в командировке, Беляев болеет. Тут все-таки нужен человек на уровне, солидный, с общественным весом.

— Сам пойди! Ты у нас признанная душа коллектива, весельчак, тебе и карты в руки.

Сухопарников порозовел и смущенно, с виноватой улыбкой, сказал:

— Я бы пошел, но… хоккей сегодня! «ЦСК» играет. Прямо с работы едем на стадион, я уже договорился с ребятами. Пойми меня, Павел Иванович, прости и… выручи!

Шагаев помолчал, подумал. Его нижняя губа вернулась на свою обычную позицию.

— Хорошо, зайду. Куплю ему конфет. Или цветов! За счет месткома, конечно. В магазине возьму копию чека для отчета.

— Не надо никаких подарков. Просто-зайди и поговори.

…Петрунников встретил Шагаева приветливо, провел в маленькую, уютную столовую — она же кабинет, — предложил чаю. Шагаев от чая отказался, сказал, что торопится домой ужинать и не хочет перебивать аппетит.

Глаза у Петрунникова были воспаленные, с красными, набухшими веками, взгляд отсутствующий. Шагаев посмотрел на него, вздохнул и сказал:

— Шел, понимаешь, сейчас к тебе и думал: до чего же в жизни много всяких несправедливостей. Возьмем, например, меня. Человек я, как ты знаешь, семейный, у меня жена, сын десяти лет, учится прилично, хотя и не без двоек. Жена работает, материально живем на уровне. А настроение у меня такое, хоть волком вой!

— А что у тебя случилось, Павел Иванович? — оживился Петрунников.

— В общем ничего особенного, а все плохо!

— А что плохого-то?

— Понимаешь, к жене приехала погостить и живет у нас ее любимая тетка, одинокая старуха, моя, так сказать, двоюродная теща. Должен тебе сказать, что более вредной старухи если не во всем Союзе, то уж наверняка в масштабе Федерации, не найти, даю тебе слово. Такую критику на меня навела, так меня при жене срамит и порочит, что хоть из дома беги. «Почему вы, Павел Иванович, всегда такой скучный, неинтересный и угрюмый? Придете домой — хоть бы раз что-нибудь веселое я от вас услышала, пошутили бы как-нибудь. Ведь ваша жена молодая еще женщина, так приятно, когда в доме звенит смех!» Я ей, правда, врезал. «Вашей, говорю, племяннице, Евгения Аркадьевна, тогда надо было не за меня, а за Райкина замуж выходить». И перед женой вопрос прямо поставил: или я, или она — выбирай. А жена, знаешь, чего мне сказала? «Я тетю Женю люблю, ей трудно жить одной, и, пожалуйста, не говори глупостей. Она у нас будет жить столько, сколько захочет!» Вот какой чебурек мне поднесла! И ведь, заметь, такие вредные старухи, как эта тетя Женя, как взялись жить, так и живут… чуть не до ста лет. А какая-нибудь незаметная в быту, добрая старушка…

Шагаев не успел закончить фразу, потому что Петрунников вдруг быстро отвернулся и полез в карман за платком. Шагаев проглотил конец фразы, покашлял и закруглился:

— Да-а, вот какие у меня кислые дела дома!

— Что у нас на работе нового? — глухо спросил Петрунников.

Шагаев безнадежно махнул рукой.

— А что у нас может быть нового и хорошего? Полезных работников не ценят, а всякую проворную шушеру выдвигают и поощряют. Позавчера прихожу в нашу богоспасаемую контору — на стене приказ: «Куликову А. П. — благодарность и месячный оклад за отличную организацию по-новому всей экономической работы на Усть-Бурымском комбинате». Подумаешь! Поболтался два месяца в этой дыре, организовал втирание очков местным товарищам, вернулся, организованно втер нашим — и, пожалуйста, заработал приказик и премию.