За столом, стоящим посреди палаты, сидел и ел «любительскую» колбасу, нарезая большими вкусными ломтями, добряк татарин Ибрагим, низкорослый, с квадратным могучим торсом, такелажник со стройки жилых домов, — ему тросом отдавило два пальца на правой руке. Больная рука у него лежит на перевязи на гипсовой подставке — это сооружение больные называют «самолетом». Ибрагим ловко действует здоровой левой. Аппетит у него волчий: ведь недавно только позавтракали, а Ибрагима, как он говорит, уже «потянуло на колбаску».

Шурка вбежал в палату, бухнулся на свою кровать, объявил, сверкая глазами:

— Миша, Ибрагим, ребята, слушайте все последние известия по моему радио. Завтра я от вас — ту-ту! — домой на два месяца, а то, может, и больше. Только что «шеф» сказал, что отпускает!

— Брешешь ведь все, Шурка! — сердито сказал техник Миша. Он пытался обмотать шнур вокруг корпуса бритвы, но култышки плохо повиновались ему.

— Ты посмотри на его морда! — добродушно отозвался Ибрагим. — С такой морда не брешут! На, Шурка, колбаски, покушай с радости!..

Он протянул Шурке здоровую руку с куском колбасы. Шурка взял и стал есть. С полным ртом повторил:

— Честное слово, Миша, не вру. Поди спроси у «шефа», он тут пока… Миша, давай я тебе помогу провод замотать.

— Не надо! Я сам хочу.

— Не выйдет у тебя. Дай я сделаю.

— Не подходить! Сам!

Миша погрозил мальчику своей култышкой, но Шурка улучил момент, схватил Мишин «Харьков» и запрыгал, как обезьяна, через кровати, увертываясь от погнавшегося за ним техника.

— Тише вы, жеребчики стоялые! — прикрикнул на них Ибрагим, отрезая себе еще колбасы. — Не видите — человек питается, здоровье набирает. Мешать не надо ему!..

Величественно неся свой «самолет», в палату вошел еще один ее обитатель — Сергей Тимофеевич, областной работник по торговому ведомству. Он был в пижаме темно-малинового цвета с цветочками. Импортная вискоза туго обтягивала его солидное брюшко точной арбузной формы. Сергей Тимофеевич сел на стул подле Ибрагима и, поглядывая на Шурку, тоном записного оратора торжественно произнес:

— Прими, Александр, мои поздравления по случаю твоей выписки. Желаю тебе полного выздоровления, успехов в учебе и счастья в личной жизни.

Тут оратор запнулся («Насчет личной жизни я, пожалуй, зря»), но помялся и закруглился ловко и не без игривости:

— Каковой у тебя еще нет, но со временем будет!

Шурка вежливо ответил:

— Спасибо, Сергей Тимофеевич! — А сам подумал: «Сейчас учить будет!»

И действительно, Сергей Тимофеевич, помолчав, добавил:

— Еще я хочу выразить надежду, что ты, Александр, сделаешь выводы из прискорбного происшествия, с тобой случившегося. Тяга твоя к технике похвальна и достойна поощрения, но сначала, дружок, надо самому хорошенько изучить машину — тот же трактор, — а потом уж показывать его устройство своим сверстникам и товарищам по играм и безобидным — подчеркиваю: безобидным! — шалостям.

Техник Миша опять не выдержал, заметил как бы вскользь:

— Это вы очень глубоко и точно заметили, Сергей Тимофеевич. Всякое дело требует предварительного изучения во всех его аспектах, даже чистка картошки.

Ибрагим и Шурка стали смеяться, а Сергей Тимофеевич надулся и сказал:

— Я понял намек, но отвечать на ваш неуместный выпад не намерен!

Сергей Тимофеевич пострадал, как он сам выразился, рассказывая в палате о своем несчастье, именно «на почве чистки картошки». Взялся помочь жене, нож был отточен до бритвенной остроты, а картошка попалась мокрая, скользкая, нож соскочил… Теперь два пальца все еще не действуют.

…День прошел незаметно, в сплошных хлопотах. Надо было внизу, на складе, у сестры-хозяйки получить свой чемодан, собрать заранее вещи. После обеда, когда кончился «мертвый» час, Шурка долго стоял у окна, смотрел на просторный институтский двор, обнесенный бетонным высоким забором. Апрельский день был солнечный, но прохладный и ветреный. Березки в парке, подступившем вплотную к забору, гнулись, размахивая тонкими, голыми еще ветвями, словно торопили Шурку: «Скорей, скорей, давай лети домой!..»

Из приземистого квадратного одноэтажного флигеля, в котором живут подопытные собаки, доносился через раскрытую форточку истошный, надсадный, хватающий за сердце лай. Вон идет по двору сторож-инвалид, несет им суп в ведрах, за ним трусит на слабых старушечьих ногах знаменитая Найда — институтская красавица лайка. В награду за долголетнюю безупречную сторожевую службу Найде разрешен беспрепятственный вход в вестибюль института. Техник Миша уверил Шурку, что Найда была раньше экспериментальной собакой, и что все суставы у нее железные, и что на ночь ей делают внутрисуставную смазку, чтобы железные кости не гремели на бегу. За Найдой плетется с почтительно опущенным хвостом приземистый коротконогий буро-серый овчар, ее постоянный супруг, тоже сторожевой пес. Симпатичная высокая докторша с тяжелыми крупными серьгами в ушах, — они тихонько позванивают на ходу, вроде как суставы у Найды, — зовет ее супруга-овчара пышно: «Принц-консорг». У Шурки он, разумеется, превратился в «Принца-комсорга».

Потом надо было поговорить с веселым грузином Гиго из соседней палаты. На днях ему сделали «стебель Филатова», пришив его обезображенную в автомобильной катастрофе кисть к толстому мягкому животу.

Гиго, который уже перенес несколько тяжелых операций, посмотрел на Шурку и сказал, что все это пустяки, трын-трава, бояться нечего.

— Я лично, Шюра, вхожу в операционную каждый раз как в ресторан!

После ужина посидели у телевизора в коридоре напротив дежурки. Сергей Тимофеевич говорил там по междугородному телефону, кричал, напрягая голос, на весь этаж, боясь, что его на другом конце провода не услышат.

— Всем передаю привет, мои дорогие, каждому желаю здоровья и творческих успехов во всех полезных для общества начинаниях! А также счастья в личной жизни.

И наконец, настала последняя Шуркина ночь в институте. Назначенные процедуры были все сделаны, лекарства приняты, анекдоты все рассказаны. По части анекдотов, как всегда, пальму первенства держал техник Миша. А Сергею Тимофеевичу не везло: только начнет рассказывать, как Миша уже показывает своей култышкой размер бороды у его анекдота. Сергей Тимофеевич снова надулся и замолчал. И один не смеялся потом, когда все смеялись над Мишиными остротами.

В одиннадцать часов в палату заглянула тетя Поля, пожелала «покойной ночи».

Техник Миша первый устроился поудобнее, свернулся калачиком у себя на кровати, закрыл глаза, сказал сонным голосом:

— Ну, спатушки-матушки!

Свет погас.

Шурка быстро уснул и спал без сновидений до половины ночи, потом проснулся. Раньше, до своего несчастья, Шурка спал всегда без просыпу до самого утра. И всегда казалось ему, что по-настоящему он вроде даже и не спал: только, бывало, положит голову на подушку, как мать уже тормошит его, тянет прочь одеяло, ласково ворчит:

— Вставай, сонная тетерюшка, завтракать пора, в школу опоздаешь.

Шурка хныкал:

— Только лег — и уже вставай!

— Ты глаза разуй, погляди, где солнышко.

Шурка, разлепив томные веки, видел ломившееся в окно солнце, слышал победный лай Дружка, гонявшегося по двору за отчаянной кошкой Брыськой, и всякий раз удивлялся: как же это так быстро пролетела целая большая ночь! А сейчас стал просыпаться среди ночи! Спит, и вдруг словно кто-то с силой толкает в бок:

«Не спи, Шутилов, думай!»

Некоторое время Шурка лежал с открытыми глазами, думал. Палата похрапывала, кряхтела, стонала, сонно бормотала. Громче всех причмокивал и присюсюкивал Сергей Тимофеевич, Шуркин сосед.

Шурка как-то спросил у Ибрагима, почему больные во сне говорят сами с собой, и такелажник объяснил ему, что это они не с собой разговаривают, а со своей бедой — она их навещает по ночам.

Ох, беда, беда! Правда, «шеф» сказал, что дела у Шурки неплохие, совсем даже неплохие. Но пальцев-то нет! Шурка потрогал повязку на правой кисти: нет пальцев! И вдруг до его ушей донесся странный звук — не то мяуканье, не то приглушенный стон. Шурке стало жутко. Он прислушался — звук идет от окна, где стоит кровать техника Миши. Это еще больше его испугало: веселый техник один изо всей палаты — Шурка знает это! — спит всегда молча, без стонов и разговоров.