– Вот, Александр Юрьевич! Вот ещё!
Ректор не реагировал.
Фролова начала сама старательно укладывать осколки, приговаривая:
– Вы не расстраивайтесь. Всё соберём. Всё-всё.
Взгляд ректора неожиданно остановился на девушке, сидевшей на подоконнике второго этажа. Она игриво подставляла свои ладошки под капли дождя и обворожительно смеялась.
Только в этот момент до ректора дошло понимание, что никто из наблюдавших за происходившим так и не бросился ему помогать. И, оглядев ещё раз окна с удивлёнными лицами, будто желая обрести собственное достоинство, он приподнялся и удручённо, еле слышно сказал Фроловой:
– Прекратите! – но увидев её недоумение, разъярённо заорал. – Прекратите, говорю! Найдите… Завхоза найдите! Пусть уберёт!
А дождь всё лил и лил. И стали слышны далёкие раскаты грома.
И брызнул сладкий сок…
Вечером того же дня сотрудники КГБ появились в общежитии института. Но Чарышев здесь не жил уже около года. А на Малой Бронной никто из сокурсников у него в гостях никогда не был. Была пару раз только Настя, которую Чарышев этим вечером пригласил в кафе «Марс» на улице Горького. И там, под огромными красными шаровидными абажурами, они смаковали вкуснейшие апельсины со взбитыми сливками.
– Я их есть боюсь! – сказала тихонько Настя.
– Кого? – спросил шёпотом удивлённый Вадим.
– Апельсины… В мае ведь апельсинов не бывает.
– Точно. Не бывает, – радостно подтвердил Вадим. – Я так тоже раньше думал. А здесь они всегда есть. И зимой, и летом. Я тоже сначала, когда сюда приходил, этому очень сильно удивлялся…
– У нас апельсины дома всегда появлялись только перед самым Новым годом, – задумчиво произнесла Настя, вылавливая оранжевую дольку из сладких сливок.
– Точно! – согласно закивал Вадим.
– Мама приходила вечером домой после работы и доставала их из сумки… – начала вспоминать Настя. – На улице – холодина. Окна в изморози. А у нас – тепло-тепло. В печке дрова потрескивают… Кот возле духовки спит на табуреточке. А я в шерстяных носочках тихонько сижу и что-то рисую. А на столе – апельсины. И ещё запах ёлки… А каждый апельсин был завернут в тоненькую папиросную бумагу…
– И на каждом из них была наклеена маленькая такая этикеточка ромбиком…
– Ага. А апельсины были пахучие-припахучие и оранжевые-преоранжевые… Мама, когда их приносила, всегда говорила: «Очередина была! Ноги гудят!» Тяжело вздыхала и облегчённо добавляла: «Я уж думала, что нам и не достанется!»
– Молодые люди, коктейли заберите! – громко крикнула из-за стойки барменша.
Вадим принёс два высоких бокала, а Настя продолжила рассказывать:
– И, знаешь, мне тогда ведь казалось, что каждый раз в этой очереди мамка стояла не за апельсинами… А за… Я же тогда совсем маленькой была… Думала, что есть такое место, где всем раздают радости. Но их так мало, что на всех не хватает…
Чарышев восторженно посмотрел на Настю. В ней было что-то очень притягательное и родное. Хотелось прикасаться к ней и нежно гладить. Нравилось смотреть в её огромные, тёмные глаза. А её чуть приоткрытые, мягкие, влажные губы напоминали ему омытую летним дождём тёмно-красную черешню из его детства. Переспевшую, с насыщенным пьянящим вкусом. Раскусишь такую ягоду, и на язык брызжет, заливает его сладкий, терпкий сок.
Кожа у Насти была тонкая и нежная. Настолько нежная и утончённая, что кое-где под ней просматривались голубенькие прожилки. Он дотронулся до её руки и сразу почувствовал, как трепетное тепло разлилось по всему телу.
Ему захотелось поцеловать её. При всех. И он поцеловал. А она смотрела на него в ласковом смущении. И на её щеках проступили умилительные ямочки. А внутри у обоих – восторженный взлёт чувств.
Вадим даже не мог представить, что таким может быть прикосновение счастья. Наверное, и природа точно так же будоражится буйным, прекрасным вихрем, когда сквозь стужу неожиданно прорывается весна. И мир тут же наполняется теплом и солнечными брызгами. Невзрачные почки взрываются восторгом чудесного цветения. А из поднебесья доносится тихая, чуть слышная музыка блаженства.
– Это тебе! – сказал Вадим, неожиданно доставая из-за пазухи смешного игрушечного медвежонка. – С днём рождения, Настя!
– Спасибо! – она обрадовано взяла маленького косолапика, прижала к себе, и тот вдруг неожиданно «запел»:
Happy birthday to you
Happy birthday to you…
Настя была переполнена счастьем. Она улыбалась и ласково гладила медвежонка:
– Мишутка хороший… Ты у меня теперь будешь жить. И я тебя никому не дам обидеть. Никому-никому, – и в её глазах появились слезы. – Глупая, да? – спросила она, смущаясь.
– Не-е-ет… Слушай, а ты мне в Америку письмо напишешь? – спросил радостный Вадим.
– Напишу. Конечно! Конечно, напишу! И ждать тебя буду. Обязательно.
А потом они пошли кататься на трамвае. От Сокола разъезжали в разные стороны. Настя убеждала Вадима, что это «самый живой из всех городских транспортов». И каждый трамвай, по её мнению, разговаривает с пассажирами. Только язык у него особенный. Вадим игриво соглашался с ней и пытался разобраться с трамвайным диалектом. И каждому звуку приписывал своё значение. В ответ трамвай радостно повизгивал на поворотах. Ворчливо зудел на остановках. Шикал, закрывая двери. Сипел при торможении. И громко угукал от восторга, задорно отбивая чечётку на рельсах. И затем мчался во весь дух на длинных прямых.
А когда пассажиров стало совсем мало, Настя достала медвежонка и он запел свою песенку:
Happy birthday
Happy birthday
Happy birthday to you…
Жизнь – она не бублик с маком…
Уже следующим утром слух о выброшенных в пединституте портретах членов Политбюро обсуждался везде и всюду. Молва наделила происшествие ужасающими подробностями. Рассказывали, что «взбунтовавшихся студентов брал штурмом спецназ».
Ничего не подозревавший Чарышев забежал на кафедру, чтобы забрать написанный отзыв на его дипломную работу. Преподаватели, увидев его, чуть ли не хором закричали:
– Вас уже все обыскались! Только что прибегали… Идите срочно к ректору!
Он вошёл в приёмную. Хорошо знавшая его секретарша Таньча Парамонова вместо добродушного приветствия неожиданно холодно и официозно сказала:
– Вас вот искал товарищ из Комитета Государственной Безопасности… Фамилия его…
– Моя фамилия Якимов, – раздался сзади уверенный голос, и Вадим увидел в массивном дверном проёме довольно пожилого, коренастого человека в тёмном пиджаке. На нём была идеально выглаженная рубашка и аккуратно повязанный галстук. Он вышел в приёмную и учтиво предложил. – Проходите, Вадим Алексеевич!
Ректора в кабинете не было.
Чарышев зашёл и в нерешительности остановился.
– А куда же подевалась ваша смелость? – резко спросил Якимов, проходя к столу. – Садитесь поближе. Разговор у нас будет долгим. А его результат зависит только от вас. Как и вся ваша дальнейшая судьба… Но мы понимаем, в какой ситуации вы оказались, и потому хотим вам искренне помочь.
Чарышев сразу узнал в Якимове того самого коренастого кагэбиста, который наотмашь ударил Леру. Воспоминание о той апрельской ночи отчётливо всплыло в его памяти. А ему не хотелось этого вспоминать, потому что после того случая одинаково стали противны и Новогорская, и этот Якимов, и…
Они вторглись в его жизнь, походя. Что-то там ковырнули. Сломали. И быстренько удалились. Забыв забрать принесённое с собой тревожное беспокойство. Он пытался от него избавиться, прогонял, а оно всё возвращалось и возвращалось, как приблудная лишайная кошка.
Вадим сел и увидел, что на серенькой папочке, лежавшей на столе, крупными чёрными буквами была выведена его фамилия.
