Якимов монотонно и с неприкрытым безразличием расспрашивал о его родителях, друзьях, учёбе, службе в армии. Чарышев рассказывал подробно, но терялся в догадках о причине такого внимания.

Если всё это связано с этим злосчастным ящиком с портретами, – размышлял он, – то бояться нечего. А если с листовками… Глупая случайность. Не более того, – успокаивал он себя.

– Что же вы всё молчите и молчите? – еле слышно спросил его Якимов и внимательно посмотрел на высоченный потолок, затем на люстру, с которой свисала длинная паутина. – Ничего сами не рассказываете…

– О чём? – удивился Чарышев. – И я не молчу…

– Молчите, потому что по существу ещё ничего не сказали, – всё с той же безжизненной монотонностью пояснил Якимов. – То ли притворяетесь, то ли действительно не осознаёте…

– Что я «не осознаю»?

Якимов покрутил головой и, увидев маленькую указку, взял её, и попытался сбить паутину. Но у него ничего не получилось.

– Вы совершили антигосударственные действия, направленные против первых лиц Коммунистической партии и Советского государства, – продолжил он, прохаживаясь, и чеканя каждое слово. – Статья семидесятая Уголовного Кодекса РСФСР. Срок от трёх до десяти лет с конфискацией имущества и с последующей ссылкой от двух до пяти лет… Вам, кстати, сколько сейчас лет?

– Двадцать семь, – перепугано ответил Вадим, глядя на идеально вычищенные чёрные ботинки Якимова. От них шёл сильнейший запах сапожной ваксы.

– Прибавляйте… Десять плюс пять, и ещё плюс… – Якимов энергично подошёл к столу и сел напротив. – Там обычно добавляют… Считайте! Вдумчиво считайте: сколько же вам тогда будет, когда вы оттуда выйдете? Если заслужите выйти…

– Да я… Я даже не знал, что было в этом ящике! – закричал виновато Вадим, глядя на Якимова, который внимательно присматривался к шкале транзисторного приёмника.

– Ну вот вы, наконец, и заговорили… Так и запишем, – сказал тот и, присев за стол, стал действительно что-то записывать, бормоча себе под нос. – Не знал, чего хотелось: не то конституции, не то севрюжины с хреном… – он поднял голову и с ухмылкой посмотрел на Чарышева. – Да вот только свидетели утверждают обратное! – Якимов медленно открыл папочку и достал оттуда стопку листочков. – Вот… И ещё вот… Честно говоря, я не понимаю, зачем вам всё это понадобилось? Именно вам. Одному из лучших студентов… Может, страна не нравится? Так уезжайте! Теперь и это можно… Только вот другим жить не мешайте. Не мешайте тем, которые по-другому не хотят. Понимаете? Есть те, которые не умеют или просто не желают жить по-другому! Потому что у нас сегодня бесплатное образование, бесплатная медицина, бесплатно дают квартиры, путёвки на отдых, нет безработицы… и много всего ещё хорошего. Не надо только хамить государству. Это такие условия, правила взаимного существования. Вам вот это всё дают даром, а в ответ вы не должны делать государству гадостей. А вот на Западе другие правила: плати за всё, а в обмен – езжай куда хочешь, говори, что хочешь… Но всё за деньги. Там и свобода точно также продаётся.

Якимов вновь посмотрел на люстру с паутиной, а затем, указывая на транзисторный приёмник, сказал:

– А вы думаете только о себе… Вот сегодня ночью об этой вашей выходке уже сообщили по «Голосу Америки»… Вы, наверное, удовлетворены? Да? И то, что ректора довели до инфаркта… Вам что, людей не жалко? Он сейчас в больнице лежит. Из-за вас. А теперь наши, – и он сделал чёткий акцент на слове «наши», – наши сотрудники заявятся к вашим родителям… Вы представляете их страдания?! Не жалко?

Якимов ещё раз пристально посмотрел на шкалу приёмника и удручённо вздохнув, устало предложил:

– Давай, рассказывай, – и тут же потребовал уже гневно и резко. – Итак, я слушаю! Говори, кто надоумил тебя устроить эту провокацию? Вильегорский?!

Чарышев отрицательно замотал головой и стал отвечать сбивчиво, сильно нервничая:

– Никто меня не подговаривал. Я вообще не понимаю…

– Так. А от кого вы узнали, что в институт приедет президент Соединённых Штатов Америки?

– Рабочий какой-то… Из строителей.

Якимов рассмеялся и продолжил с язвительной неторопливостью:

– Вы сложнее, чем я думал… Надо же, какие у нас осведомлённые советские рабочие пошли… – и он вновь достал листочки из папки, но держал их так, чтобы Чарышеву не было видно, что в них написано. – Только эти рабочие утверждают обратное… Рассказали, что услышали это всё как раз от вас. И документально это подтвердили. Вот! И вот! Ещё вот! – тыкал пальцем в листочки Якимов. – И не только рабочие… Но и некоторые студенты, и преподаватели тоже подтверждают этот и другие факты. Например, о том, что вы намеренно общались с Вильегорским на иностранном языке…

– Да не было такого!

– Как же не было, Вадим Алексеевич! – и Якимов стал вчитываться в текст. – Вот же чёрным по белому… «Восхищённо говорили об американской мечте», о том, что «перестройка – это буря в стакане воды»… Уничижительно отзывались о коммунизме.

Чарышев с удивлением увидел, что сквозь лист бумаги, который держал Якимов, отчётливо проступали две зеленовато-синие кляксы. Точно такие, какие оставлял Юркин «Паркер».

– Кстати, что это за бородатый человек в чёрном стоял рядом с вами? Вы потом с ним ушли из института? Не так ли?

– Там никого… Никого там рядом не было.

– Ну вы прямо как непорочный ангел… А где этот ангел обитает, хотелось бы знать? Прописаны в общежитии… А живёте… Непонятно где живёте?

– На Малой Бронной. Я там дворником работаю. У меня комната в коммуналке.

– Точно. Точно! – обрадовано вскинул руки Якимов. – А я всё мучаюсь, где я мог раньше вас видеть! Вспомнил. Это же вы под машину бросались… Какой номер квартиры?

– Я не бросался. Просто так получи… Я покурить вышел, а тут…

– Вот-вот! – Якимов с нескрываемым удовольствием потянулся к телефону. – Давайте и мы сейчас тоже устроим перекур. А минут через десять продолжим. Всё! Идите. Идите!

Чарышев вышел в приёмную. И тяжело вздохнул.

– Дай попить, – попросил он Таньчу поникшим голосом, указывая на графин.

Та налила воду и, подойдя к нему, с любопытством спросила:

– О чём он тебя спрашивал?

– Про родителей… – подавленно и нехотя ответил Вадим, и тут же из-за двери донёсся голос Якимова, разговаривавшего с кем-то по телефону. Он говорил быстро, громко, с будоражащим азартом охотника, который напал на след зверя:

– …Бери Вержицкого с Кантыриным… И галопом на Малую Бронную. Галопом! Позвони в девяносто третье отделение, пусть они своих людей дадут и понятых обеспечат. Понял? Хвостик по тем листовкам вылез… Всё там перетрясите! Запиши: Чарышев Вадим Алексеевич… Малая Бронная. Дом двадцать…

Только сейчас Вадим с ужасом вспомнил о листовках, засунутых в керамическую кружку. Он их так никуда и не выбросил.

– Слушай, Тань, найди Сашку Коренного, – волнуясь, сбивчивым шёпотом попросил Чарышев секретаршу, отдавая ей стакан с не выпитой водой. – Я его только что видел, когда сюда шёл… Очень надо! Ты не представляешь, как надо!

– Я всё поняла, солнышко, – показывая рукой на дверь кабинета ректора, сказала она. – Догадливая. А с тебя шоколадка.

– Хоть десять! Только найди! Скорее! Я в курилке буду ждать.

Вадим всё объяснил Сашке, дал ему деньги, ключ и записку для бабы Фаи. Тот, услышав об «антисоветских листовках», отвёл его в сторону и испуганно спросил:

– А меня не посадят за такое?

Моросил мелкий дождик. Коренной, нахлобучив на голову ветровку, с разбега перепрыгнул огромную лужу и подбежал к обочине дороги. Он ещё и руки не успел поднять, а к нему уже подкатил подержанный «москвичонок».

– Садись! – крикнул ему из машины лысоватый водитель-старичок. – Давай заскакивай, пока не промок! Я недорого возьму!

Сашка подумал: надо же, как повезло! Но только его радость улетучилась уже через несколько минут. Ехали так медленно, что их обгоняли даже те, кто не хотел обгонять. Он вежливо попытался поторопить водителя, но тот, посасывая леденец и громко причмокивая, никак не реагировал.