Однажды я понял простую истину: если человек выбирает мерилом жизни вечность, только тогда ему открывается его предназначение и он может создать что-то сущее. И дверца в рай находится вовсе не на небесах, как думают многие, а внутри каждого из нас.

Он был абсолютно уверен, что другие должны были давным-давно заметить это странное несоответствие. Но они почему-то ничего не замечали. Самые лучшие не обращали внимания на очевидное. Только он один догадался посмотреть на всё по-иному. И очень удивился тому, что открылось перед ним. Потом – обрадовался этому. Позднее – ужаснулся. А со временем ему стало казаться, что в тот день он заглянул в преисподнюю.

Это была среда. Двадцать седьмое января. Студент московского пединститута Вадим Чарышев, обложенный потрёпанными книгами, привычно сидел в читальном зале музея Пушкина на Пречистенке. Делал выписки из томика Вересаева. Так увлёкся, что не заметил, как стемнело. Глянул в окно и в свете уличного фонаря увидел медленно падающий снег на фоне тёмно-синего неба. Тихонько спросил у сидевшей впереди моложавой, полноватой женщины в очках:

– Не подскажете, который час?

Та, даже не взглянув на него, недовольно протянула ему пухленькую руку. На её запястье болтался браслетик с миниатюрными часиками. Чарышев только мельком успел разглядеть, что маленькая стрелка находилась возле цифры пять. Женщина быстро убрала руку. А Вадим, будто не замечая пренебрежительного к нему отношения, игриво поблагодарил:

– Спасибочки! – но, увидев, как она брезгливо фыркнула, подумал: «Ну и фифа!». И довольный, что у него есть ещё около двух часов до закрытия столовой, вновь наклонился к книге, подперев голову руками.

А через несколько минут Чарышев уже не мог поверить прочитанному. И потому раз за разом торопливо проговаривал про себя поразившие его строки. Наконец он взбудоражено вскинул голову и посмотрел в окно. Там всё так же медленно падал снег. Светил жёлто-шафрановым светом фонарь. А последние остатки синевы быстро растворялись в наступавшей темноте.

– Но ведь такого не может быть, – пробормотал Чарышев, вновь отыскивая глазами поразившее его описание в книге. – Не может быть! Покажите мне… – резко обратился он к женщине, бесцеремонно тряся её за плечо. – Ещё раз покажите, пожалуйста!

Та, взглянув на него, тут же испугано отшатнулась, не понимая, что хочет от неё этот странный человек.

– Часы! Ваши часы! – умоляюще закричал Чарышев. Но, не дождавшись, сам подбежал к ней. Резко наклонился и схватил её руку. Женщина взвизгнула и увидела прямо перед собой его сумасшедшие глаза.

– Десять минут шестого… – еле слышно и как-то отрешённо пробормотал Чарышев, продолжая удерживать её руку.

– Перестаньте меня трогать! – в страхе вскрикнула она, пытаясь как можно дальше отодвинуться от него.

– Десять минут шестого! – возбуждённо воскликнул он и тут же, спохватившись, перешёл на шёпот. – Вы понимаете?! Понимаете, как раз то самое время! Тот же самый день, как и тогда! А солнце… Солнце ведь уже зашло. Стемнело… Вы видите? Посмотрите. В окно посмотрите! Видите?! – женщина, даже не повернув головы, смиренно кивнула. А Чарышев всё продолжал и продолжал взбудораженно тараторить. – Не-е-т! Они не могли! Не могли… Понимаете?! Не могли! Вот здесь написано… – Вадим рывком схватил со стола книгу и показал ей, ткнув в страницу пальцем. – Вот, написано, что они добирались до места не меньше часа. Потом утаптывали там снег. Потом… В общем, не могли… Они не могли…

Женщина смотрела на Чарышева как на какого-то обезумевшего маньяка. Удивлённо смотрели на него и остальные немногочисленные посетители библиотеки. И только один бородатый читатель, сидевший за колонной, казалось, никак не реагировал на возникший шум. Наоборот, он ещё ниже склонился над книгой и, слюнявя палец, перевернул очередную страницу. Никто не видел, что перед этим бородач долго и пристально всматривался в виновника этого мимолётного происшествия, как будто ждал его.

Увидев недовольные взгляды посетителей, Чарышев смущённо затараторил, обращаясь ко всем присутствующим:

– Извините… Извините меня, пожалуйста… – затем он взял книги и направился к библиотечной кафедре.

Бородач очень внимательно проводил его взглядом и тут же поспешно поднялся, устремляясь за ним.

– Совсем охамели! – недовольно вскрикнула крупногабаритная, неповоротливая женщина в лиловой кофточке. – Вопиющая невоспитанность!

Она продолжила говорить с причмокиванием, прожёвывая слова, будто затвердевшую конфетку-ириску, постоянно прилипающую к зубам:

– Понаехали… И на улице, и… Ну нигде нет прохода от этих вот лимитчиков. От этих… Теперь они уже и в библиотеке…

Она с трудом встала и хотела сказать что-то ещё оскорбительное, но тут же осеклась, увидев, с каким негодованием глянул на неё бородач. Женщина восприняла этот взгляд как пощёчину. Она попыталась в ответ ему что-то гневно выкрикнуть, но только беззвучно шевелила дрожащими от злобы губами, сопела и удивлённо вскидывала брови, нервно теребя огромную пуговицу на кофточке.

Сверху послышался монотонный, убаюкивающий голос библиотекарши, спускавшейся по спиральной лестнице:

– Товарищи, заканчиваем. Через десять минут закрываемся.

Чарышев сдал книги и торопливо зашагал в гардероб. Но уже на выходе из читального зала спохватился, сел за ближайший свободный стол и торопливо записал в тетрадке: «Сегодня солнце зашло в пять часов». И приписал дату: «27 января 1988 года».

Открывшаяся ему в этот день неожиданная догадка касалась трагической судьбы Александра Пушкина. Было действительно странно, что предыдущие исследователи жизни этого русского гения, скрупулёзно изучавшие даже мельчайшие крупицы его биографии, не обращали внимания на одно явное и очевидное несоответствие.

Чарышев, опираясь на известные факты, сделал простой и поразительный вывод: если Пушкин, как об этом утверждали свидетели, действительно выехал к месту смертельной дуэли только «в четыре часа пополудни», то по времени выходило, что на Чёрной речке он должен был стреляться с Дантесом в темени январских сумерек. То есть при факелах. Но этот факт в описаниях свидетелей нигде не фигурировал. Да и дуэли в таких условиях не проводились. Более того, по описанию военно-судного дела выходило невероятное. Следователи не интересовались оружием, из которого стрелялись. Не выезжали на место преступления. Не искали автора подмётных писем. И не допрашивали важнейшего свидетеля – вдову Пушкина – Наталью Николаевну. Они почему-то поспешно решили, что им «всё и так ясно».

Чарышев не понимал причину такого грубого пренебрежения фактами в этом деле. Но прочитанные им документы не оставляли никаких сомнений в главном: истинные подробности случившегося были преднамеренно скрыты. И это, несмотря на то, что во всеуслышание утверждалось: «Пушкин – наше всё11», он – «чрезвычайное явление русского духа».

Гоголь ещё при его жизни увидел в нём того гения, которого мы рассмотрели только в следующем веке. Но он увидел в нём и гораздо большее. Он уверенно заявил, что Пушкин – «русский человек в его развитии, в каком он, может быть, явится чрез двести лет22». Это не оспаривалось. Но при этом кое-что очень важное упорно замалчивалось. Выходит, – размышлял Чарышев, – кому-то очень не хочется, чтобы мы узнали всю правду о нём, а, значит, и о себе. Ведь через него можно рассмотреть себя предстоящего. Означенное Гоголем время неумолимо приближалось.

Для прояснения открывшихся обстоятельств Чарышев часами просиживал в библиотеке. И это занятие для него было вовсе не в тягость. А уж если в архивах отыскивалась какая-нибудь редкая рукопись, он ликовал так, будто нашёл ценнейший клад.