«Государев слуга» неспешно прохаживался по двору и брезгливо осматривал ямщицкую челядь:
– Ну что, морды уродские, совсем уже распоясались?! – заорал он что есть силы, глядя на понурые фигурки.
Своей властью он упивался с горделивой громогласностью. Делал это с таким напором, что никто из перепуганной дворни не решался даже открыто посмотреть на фельдъегеря. При каждом его крике стоявшие мужики вздрагивали и опускали голову всё ниже и ниже. Казалось, что и без того излишне приземистые люди становились росточком всё меньше и меньше. А он всё продолжал и продолжал неистово орать.
Выбежавший на крыльцо станционный смотритель сходу, даже не повернув головы в сторону конюшни, негодующе скомандовал:
– Запрягай! Свежих запрягай! Что стоишь, ядрёна вошь?! Шевелись! – и тут же почтительно и угодливо, сбегая по ступенькам навстречу фельдъегерю, затараторил, постоянно кланяясь: – Здоровьица вам, ваше высокоблагородие! Самовар уже готов, я как чувствовал. Милости про…
– Да плевать мне на твои милости! – разъярённо прервал его фельдъегерь. – Подпруги как сопли, едрит твою! – срывающимся голосом закричал он. – В прошлый раз как сопли висели! А теперь он мне здесь поклоны бьёт! Тудыт твою мать! – и, указывая рукой на засуетившихся возле лошадей ямщиков и конюхов, грозно приказал: – Ты их лучше кнутом… Кнутом давай подгони! И чтоб в два счёта запрягли! Понял?! И всё потом как следует сам проверь! Сам! – и уже направляясь в дом, строго спросил у не поспевающего за ним смотрителя. – Ивашка-то где?
– Тама. Ждёт вас, – сбивчиво, подрагивающим голосом ответил тот и перепугано закивал. – Он всё время про ваше высокоблагородие спрашивал и спраши… – смотритель, запыхавшись, не смог договорить, тяжело вздохнув, обернулся и погрозил кому-то кулаком в глубине двора.
Фельдъегерь зашёл в горницу и спешно перекрестился на божницу. Сделал он это так небрежно, будто не знамением себя осенил, а разом отмахнулся от всех образов, висевших в красном углу.
Взглянув на симбирцев, которые неожиданно для них самих подобострастно вытянулись перед ним вдоль стенки, строго и громко спросил:
– Кто такие?
– Из Симбирской губернии мы, – начал уважительно пояснять Африканыч. – Позвольте представиться, Никанор…
Фельдъегерь, даже не повернув головы, что-то недовольно фыркнул и безразлично прошёл мимо. Услышав из-за стенки детский голос, он радостно ахнул, и с его лица враз слетела безжизненная маска:
– Ивашка! Ивашка?! Что же ты меня, отродье твоё ямщицкое, не встречаешь?! А? – и стал вытаскивать из сумки холщовый мешочек.
Из другой комнаты, выскользнув из рук девки Глаши, пытавшейся причесать его лохматую голову, выбежал славный босоногий мальчуган лет шести–семи, в новенькой синей косоворотке, подпоясанной шёлковым пояском:
– Здрасьте, ваше бого… богоуродие! – старательно произнёс он ангельским голосочком и смущённо заулыбался.
– Вот это ты правильно сказал, – захохотал фельдъегерь, усаживая его на колени. – Настоящее бого… богоуродие! А теперь смотри, Ивашка, что я тебе привёз! Как и обещал…
Он развязал мешочек и выложил на стол ещё три таких же, но поменьше.
– Это… Это те, которые чернила вечные?! – радостно воскликнул сияющий Ивашка, ещё ближе склоняясь над столом.
– Ага! Гляди-ка сюда! Вот они, орешки-то диковинные, – фельдъегерь залихватски высыпал на ладонь небольшие зеленовато-красные шарики. Затем достал засохший лист дуба и показал его с каким-то добродушным смущением. – Вот, видишь, они на нём прям вот так и растут. Это я тебе сам, Ивашка, насобирал. Там, не поверишь… Там снега ещё вообще никакого нигде нету. Грязища… Ага! Склизкая такая, скрозь… Ну, да! И на Кавказе, и в Украйне… Везде грязища непролазная.
– А пальмы там растут?
– Пальмы? Не-е-е… Кипарисы в южной стороне видал, а… – фельдъегерь пожал плечами и хитровато прищурил глаза. – Зато там, Ивашка, вишни растут. Смотри, вот это – слёзы ихние, – он развязал мешочек и достал жёлто-коричневые натёки смолы. – Камедью зовутся. Чуешь, какой дух от них ядрёный?
Ивашка начал с интересом рассматривать содержимое мешочка и принюхиваться к терпкому запаху.
– Вот это всё, значит, в воде растворишь… По отдельности. Не забыл ещё, как я тебе рассказывал? – Ивашка, кивнул. – Да, и вот это ещё тоже возьми, – фельдъегерь доверительно пододвинул к нему мешочек. – Тут – железо зелёное, или купорос по-учёному… Всё это потом смешаешь, выдержишь, вот и будут у тебя чернила вечные. Потом сам увидишь: чем свет на них ярче светит, тем они ещё чернее и крепче делаются…
– И до самого-самого лета не испортятся? – удивлённо спросил Ивашка.
– Ха! – задорно воскликнул фельдъегерь. – До лета?! Да ты если ими напишешь… Если ты напишешь, то и меня не будет, и вот этих не будет, – он пренебрежительно показал на симбирцев, робко сидевших у стенки, и затем со строгой серьёзностью добавил: – И тебя тоже не будет! Тоже ведь когда-то… И ничего от тебя не останется на свете этом. Ничего… А вот то, что чернилами этими накарябашь, вот оно-то и сохранится навсегда, – он ласково погладил Ивашку и мечтательно продолжил. – И через сто лет… А может, и всю тыш-шу, достанет твою бумагу какой-нидь человек новый, и будет он знать… – фельдъегерь помолчал и горделиво произнёс: – Знать через то будет, что жил-был на свете такой вот Ивашка по фамилии Чарышев, и о чём он думал, и чего хотел…
Возвышенную речь нарушила Глашка, быстро входящая в комнату:
– Я скоренько. Как просили!
Она принесла расстегаи с рыбой и полуштоф с хлебным вином. Поставив всё на стол, поклонилась и добродушно сказала:
– Ешьте, пожалуйста, на здоровьице!
– Убери! – недовольно буркнул фельдъегерь, отодвигая чарку и ухмыляясь, многозначительно сказал: – Знала бы ты, Глашка, к кому я сейчас еду?! Видишь вот энтот пакет у меня… – и он потрогал рукой кожаную сумку, висящую на груди, мимоходом бросив надменный взгляд на симбирцев. – Этот пакет Самому отдам, – и тут фельдъегерь сразу перешёл на шёпот, его лицо снова оказалось прикрыто безликой маской, и он, принизив голос, пояснил с таинственным придыханием: – Императору Александру Павловичу должен доставить. Лично приказано ему в руки… Тока ему… Так что перед самим Государем через какой-нидь час предстану, – фельдъегерь горделиво приосанился и горделиво вскричал. – Понимаешь?! А ты мне вот эту сивуху вонючую сейчас подносишь? – и он с силой потряс полуштофом так, что часть содержимого выплеснулась на стол. – Хочешь, чтобы разило от меня как из отхожего места? Да?! Ох, и дура же ты, Глашка! – и тут он грубо её привлёк, огромной ручищей лапанул за грудь и тут же отпустил. – Ну всё – иди!
Смотрителю явно не понравилась такая вольность гостя и сначала он вздернулся, но тут же, будто спохватившись, снисходительно улыбнулся и ничего не сказал.
Фельдъегерь наскоро поел, сообщил, что, по известиям других гонцов, в Петербурге ещё вчерашним днём состоялась четверная дуэль с убийством то ли Шереметева, то ли какого-то Грибоедова, и, не попрощавшись, спешно умчался на тройке.
И как только его экипаж выехал за ворота, в доме сразу затеплилось оживление. Все начали отходить от сковавшего их оцепенения. Вздохнули с таким облегчением, словно зловещая грозовая туча, нёсшая бурю, неожиданно прошла стороной. Враз спало то неприятное напряжение, которое держало всех в жёсткой узде. Откуда-то сбоку вышла рыжевато-чёрная кошка и, запрыгнув на лавку, стала старательно и неспешно умываться.
Раздосадованные симбирцы, оставшиеся без лошадей, забрали поклажу из повозки и пошли устраиваться на ночлег в простенькую пристройку, которая располагалась тут же, с другой стороны дома. Насупившийся Шошин сразу прилёг на старенький диван и вскоре заснул, тихонько посапывая. А Лахтин размеренно походил по комнате, затем взял канделябр и зажёг две свечи.
Рыжего прусака, побежавшего по стене, он увидел сразу. Тут же кинулся искать, чем бы его прихлопнуть. Схватил лежавший возле печки сметник33 и, отведя руку для замаха, стал медленно приближаться к лавке, возле которой затаился таракан.
