Вильегорский суетливо полез в боковой карман и, достав старенькую мятую тетрадку, вручил её Чарышеву:
– Вот! Почитайте. Тут о Пушкине кое-что есть невероятно удивительное. Это из таких архивов, что вы и представить себе не можете. Только не потеряйте. Больше такого ни у кого нет. Держите!
После этих слов Вильегорский посмотрел на часы и, осторожно дотронувшись рукой до плеча Чарышева, добродушно сказал:
– Ну вот, я опять увлёкся… Извините, коллега, пора… Мне уже минут через сорок нужно обязательно быть на Арбате. Это у вас есть сапоги-скороходы! А мои уж, поверьте, поизносились… Скрипят! – и он с ухмылкой посмотрел на свои старомодные истоптанные ботинки.
– А можно я вас провожу, – спросил Чарышев. – У моей знакомой девушки сегодня день рождения. Хочу ей подарок купить…
– Пойдёмте! Но два замечания… Никогда не говорите: «у моей знакомой девушки». Если она ваша, то как-то трудно вообразить, согласитесь, что она может быть вам не знакома. Иначе мокрая вода какая-то получается! А второе моё замечание: у нас на Арбате всё достаточно дорого… – заботливо предостерёг Вильегорский, энергично беря его под руку. – Вам там лучше вообще никаких подарков не покупать! Разоритесь…
Расставаясь возле входа в метро, профессор поднял руку для прощания, но тут же спохватился:
– Чуть было не забыл! Калоша старая! – после этого он величаво взмахнул зонтом и доверительно сказал Чарышеву. – Мне ваша работа невероятно понравилась! Хорошо написана. Если вы не… То со временем из вас… В общем, дай бог вам и дальше так писать! О Пушкине по-другому и не надо… И, скажу вам по секрету… В общем, радуйтесь: Учёный совет единогласно проголосовал за вашу работу. Так что готовьтесь, коллега, к поездке в Америку. Но об этом пока никому ни слова! Никому, вы поняли меня?! Это моё искреннее поздравление с доверительным упреждением.
– Спасибо, – еле слышно поблагодарил радостный Вадим. – Я даже и не надеялся…
– Не скромничайте… И ещё вот что хочу вам всё-таки сказать… Этот ваш… Про… Прокушин?
– Прокушев, – поправил профессора Чарышев.
– Да! – и профессор недовольно покачал головой. – Прохиндей из прохиндеев! Он ведь чуть было… Я даже понять сначала ничего не мог… Он переписал почти слово в слово вашу предыдущую работу о декабристах и представил её как свою! Если бы не мой голос… Представляете, они чуть было не объявили его победителем… Я бы за такие вещи исключал из института. Но это уже не в моих силах… – Вильегорский глянул на часы и раздосадовано всплеснул руками. – Охо-хо! – и, поспешно помахав рукой, стал быстро спускаться в подземный переход.
– До свидания… – сказал с опозданием Чарышев, но его прощальное слово уж не могло найти адресата, который моментально растворился в людской толпе.
А во дворе института начался переполох. Историчка Фролова, подойдя к входной двери, остолбенела от увиденного. На мокром асфальте, вперемежку с мусором, валялись портреты членов Политбюро ЦК КПСС. А прямо перед ней в небольшой луже лежала огромная фотография Генерального Секретаря Михаила Горбачёва. Он смотрел на неё сквозь осколки разбившегося стекла. Смотрел пристально, с немым укором. И от этого взгляда у Фроловой все оборвалось внутри. Её лицо тут же покрылась испариной. Она прерывисто задышала и почему-то несколько раз одёрнула юбку.
– Александр Юрьевич! Александр Юрьевич!!! – с истошным криком влетела Фролова в кабинет старенького, седовласого ректора с двойной фамилией Шуткевич-Ганопольский. – Горбачёва вместе с Политбюро… Выбросили! ЧеПэ у нас! Там, во дворе…
– Доигрались… Доперестраивались! Мать их так! – гневно выкрикнул ректор. – И много народа?
– Что?
– Народу во дворе много собралось, спрашиваю? – резко вставая из-за стола, заорал он. Но видя, что у Фроловой от волнения начали дрожать губы, недовольно сунул ей в руку пустой стакан. – Вот, выпейте и успокойтесь… – и ректор стал неумело наливать воду из запылённого графина, недовольно бормоча. – Доигралась власть! Этого только слепой мог не видеть! Всё было предсказуемо…
– Что предсказуемо? – непонимающе спросила Фролова, поднося стакан ко рту.
– Ну вы же сами сказали, что Горбачева сбросили… – и ректор включил транзисторный приёмник и начал крутить ручку настройки.
Фролова панически воскликнула:
– Портреты! Александр Юрьевич, там портреты! Портреты во дворе… Всё Политбюро выбросили! Прямо в грязь… Надо срочно что-то делать… Срочно!
– Какие портреты! Что вы несёте?!
– Горбачёва… и всё Политбюро… В грязь, – захлебнувшись собственным волнением, медленно и еле слышно сказала Фролова.
– Как… выбросили? – перепугано спросил ректор. – У нас?
Только тут до него дошёл смысл сказанного. Ещё несколько секунд назад он, не разобравшись, ожидаемо встретил, как ему показалось, «известие» о перевороте. Он был внутренне готов к этому. И ждал подобного всё последнее время. Но когда понял, что речь идёт о другом: о надругательстве над существующей высшей властью страны в родном ему институте… Это уже была гильотина для его шеи:
– Что же вы сразу! Мямлите, понимаешь! Собрали?! – возмущённо спросил он, недовольно ставя на место приёмник.
– Не-е-т… Но я видела! – закричала Фролова вслед выбегающему из кабинета ректору, устремляясь за ним со стаканом воды в руке. – Я сама видела! – и в её голосе стала появляться твёрдость и уверенность. – Это ваш всеми обожаемый Чарышев… Это он… Он демонстративно… С улыбочкой такой ехидной… Я видела. Собственными глазами видела, как он выбрасывал портреты со второго этажа… Видела!
– Какой же гадёныш! Отблагодарил! Вот уж выродок, так выродок! – быстро спускаясь по ступенькам лестницы негодовал ректор. – Что наделал! Вы ведь даже не понимаете… – он чуть приостановился и, перейдя на шёпот, сказал. – У нас здесь… Сотрудники госбезопасности здесь… Прямо сейчас… Понимаете?
– Уже?! – со страхом спросила раскрасневшаяся Фролова, на ходу ставя стакан на подоконник.
– Да! То есть… Нет! Они по-другому поводу! – хрипел, ловя ртом воздух, ректор. – Но теперь… Это всё взаимосвязано. Явная провокация… Теперь на весь мир… Какой же он ублюдок…
Они выбежали на улицу. Ректор огляделся. Увидел валявшиеся везде портреты, заливаемые дождём, и умоляюще попросил Фролову:
– Всех собирайте! Быстро! Быстрее!
– Я сейчас! Сейчас всех позову, Александр Юрьевич!
– Кого?! Портреты эти вот собирайте! – грозно закричал срывающимся голосом ректор.
– Всё поняла… Всё… Всё… Сейчас, – волнуясь, затараторила Фролова.
В дверь, спасаясь от дождя, забежали несколько студенток, не обратив никакого внимания на валявшиеся портреты и даже не поздоровавшись.
Ректор склонился над фотографией Горбачёва. Поправил развалившуюся рамку и стал аккуратно собирать осколки стекла. Каждый выпавший кусочек он пытался пристроить на место, будто в детской мозаике. Но целостности не получалось. Ректор нервно озирался вокруг, и тяжесть случившегося все сильнее и сильнее наваливалась на него.
В окнах второго этажа он увидел наблюдавших за ним студентов, преподавателей и незнакомых людей в штатском. И в этот момент он ясно понял, что это не просто ЧП, а убийственный конец его долгой карьеры, в которой ему приходилось постоянно лебезить, пресмыкаться и прислужничать…
Фролова собирала портреты и радостно сообщала ректору:
– Громыко без трещинки, Александр Юрьевич. И Соломенцев не пострадал. И Демичев… А Шеварднадзе… Вот несчастье.
Кто-то из студентов с задором крикнул в раскрытое окно, обращаясь к Фроловой:
– Надежда Аркадьевна, вон там ещё один портретик, совсем целёхонький!
– Спасибо, Вепринцев! – поблагодарила она. И, не замечая, что её костюмчик весь измазался побелкой, взобралась на кучу как на пьедестал и, подняв найденный портрет над головой, всем громко объявила. – Это Ельцин! – и наверху раздался гул одобрения, а кто-то даже захлопал в ладоши.
Увидев мертвецки бледного ректора, сидящего на корточках возле портрета, Фролова подбежала к нему и услужливо стала подавать осколки стекла:
