Ведь все это, как она до сих пор спит и видит, должно бы принадлежать ей.

Я беру первый же попавшийся на глаза сверток из тонкой кожи, внутри которого сокрыто, кажется, само великолепие. Белоснежная накидка из экзотической белой лисицы. Мех настолько мягкий, что пальцы после первого касания испытывают зависимость. Я не решаюсь надеть ее, пока моя расторопная служанка не оказывается рядом, чтобы помочь с этим.

— Бриллиантовая застежка, госпожа, - восхищенно щурится она, и я невольно прикасаюсь пальцами к серебряному, выложенную камнями экзотическом цветку. – Тебе к лицу. Клянусь, на всем Севере ни у кого нет такой роскоши!

Когда я снова поглаживаю драгоценный мех, мои пальцы дрожат, но стоит взглянуть на позеленевшую Намару, как в душе появляется знакомое приятное тепло.

Я никогда не была славной и доброй, не верила во всепрощение, хоть мать журила меня за это.

Но хотя бы глядя на корчащееся и подыхающее в муках тщеславие сестры, я не испытываю угрызений совести.

Я рада, что Потрошитель выбрал меня.

А цена…

Подумаю о ней потом, когда медленно и с наслаждением рассмотрю каждый подарок.

До самого вечера я медленно, как дорогое можжевеловое вино со специями и острыми ягодами, смакую свой триумф. Осторожно, чтобы не помять ленты, вскрываю каждый подарок, извлекаю наружу отрезы дорогой ткани, меха, украшения. Мой будущий муж позаботился обо всем: от одежды и обуви, до серебряных, украшенных осколками темного льда кубков. Только когда солнце убегает за горизонт, и за окнами начинает гулять злая вьюга, я вскрываю последний сверток, в котором на отрезе из бархата лежит гребень для волос в виде странного цветка.

— Это Черная лилия, - с каким-то странным восторженным придыханием говорит моя служанка. Несмело протягивает руки, и когда я вкладываю украшение в ее ладонь, на мгновение закатывает глаза и жадно втягивает воздух носом. – Я почти слышу ее аромат.

— Такие растут там, откуда ты родом?

Она отрицательно вертит головой, продолжая поглаживать странный, по виду хищный, бутон дрожащими кончиками пальцев.

— Я видела такие однажды. В доме, куда меня взял мой бывший хозяин, в саду. Это очень капризные и смертоносные цветы, госпожа. Их аромат пьянит и убивает.

— Ты была рабыней… Тьёрда? – осторожно спрашиваю я.

Не знаю почему, но мне хочется, чтобы она сказала «нет». Я не люблю этого чужестранца, я по-прежнему молюсь Северным богам, чтобы они погубили его на одной из тех войн, которые халларны ведут каждый день и каждый час, но я не хочу, чтобы ко мне прикасалась женщина, которую он использовал, как свою шлюху.

— Нет, госпожа, нет! – Она густо краснеет и прикусывает губу. – Но…

Я не сведуща в любовных делах, потому что мое сердце до сих пор закрыто для чувств, и я рада этому, но при взгляде на ее прикушенную губу и розовые щеки даже такой неопытной, как я, без слов ясно, что она хотела бы принадлежать Тьёрду.

Некоторые люди рождаются рабами и быть чьей-то обласканной вещью для них – настоящее счастье.

— Я принадлежала человеку, который предал своего короля, - с отвращением продолжает служанка. – Он был мерзким поганым стариком. Он привез Черные лилии из Темного края, не спросив на то разрешения. Любовно выращивал их и кормил человеческой кровью, чтобы растения набирали силу, а потом собирал их «утренние слезы» и поил своих рабынь, чтобы мы ни о чем не думали, когда с нами забавлялись его друзья. Жаль, что мы не могли так же ничего не помнить. – Она вздыхает, на мгновение сжимает гребень в руках, а потом вздыхает с облегчением, как будто прощается с незваными гостями. – Ты должна ее примерить, госпожа. Генерал будет рад, что ты носишь его дары.

Я поворачиваюсь спиной, приподнимаю волосы - и девица, распрощавшись со своей меланхолией, ловко укладывает локоны, пристраивая серебряный цветок так, чтобы он располагался у меня над правым ухом. Протягивает зеркало, чтобы я полюбовалась ее работой и, поправляя выпавший локон, говорит:

— Любая женщина была бы рада оказаться на твоем месте, госпожа. Не забывай об этом, когда будешь благодарить генерала за его щедрость.

«Щедрый подарок» вдруг становится очень тяжелым и немилосердно оттягивает голову. Я вырываю гребень, кажется, вместе с пучком волос и с отвращением швыряю не глядя, подальше, потому что вдруг начинаю чувствовать тот сводящий с ума аромат, о котором говорила служанка.

Тьёрд тоже чуть не опоил меня отравой из «утренних слез», имя которой – тщеславие.

— Забирай ее себе, если найдешь, - говорю через плечо уже на середине лестницы. – И если твой обожаемый генерал вдруг захочет раздвинуть тебе ноги – не стесняйся, пользуйся тем, что ему зачешется попользоваться тобой.

— Господин, тебе нужно к другому лекарю, - трясется надо мной молодой хирургант, приплясывая вокруг чуть ли не вприсядку, потому что с разодранного бестией плеча свисает рваный лоскут кожи, обнажая темную сталь и хитросплетения механизмов. – Я не сведущ…

— Ты можешь просто зашить это? – Поднимаю на него взгляд и морщусь, когда что-то внутри замыкает - и тело до самого зада прошибает колючий разряд. – Это всего лишь кожа, я не потеряю сознание, как не траханная девица, если ты возьмешь иглу и поработаешь швеей.

Пареньку на вид около двадцати. Какой-то долговязый, с непропорционально тонкими конечностями. Как будто ему на роду было написано родиться мелкой птицей, но в последний момент кому-то наверху захотелось сделать из него человека, и получилось то, что получилось: нескладная конструкция, непонятно каким образом дожившая до своих лет. Но раз его приставили хирургантом в мою армию, значит, у парня должны быть какие-то выдающиеся таланты. Эр не лишил бы меня возможности латать солдат после очередного подавления бунта проклятых северян.

Но мямля продолжает перебирать ногами на одном месте, как будто мысленно уже давно дал деру.

Ничего не поделаешь – придется поторопить его самым эффективным способом.

— Либо ты приведешь в порядок мою руку, либо я выпотрошу тебя твоими же инструментами. И, поверь, ты будешь еще жив, когда я закончу.

Парень меняется в лице, хочет сглотнуть, но не успевает, потому что я всегда быстрее. Мои стальные пальцы сжимают тонкое птичье горло, перекрывая поток воздуха в эту определенно светлую, пусть и трусливую башку. Прилагаю еще одно усилие, чтобы добиться того самое синюшного цвета, который появляется на губах за пару мгновений до смерти. Будь у меня выбор, я бы с удовольствием свернул мальчишке шею, но пока мы на чертовой окраине заснеженных земель, эта недоросль – все, что у меня есть.

Руку снова перетягивает боль. На этот раз я слышу шипение короткого фейерверка искр и запах паленой плоти.

— Ну так что? – Поднимаю парня над землей и без интереса наблюдаю, как жизнь постепенно гаснет в его перепуганном взгляде. Смотрю ниже, на подрагивающие ступни, и разжимаю хватку. Хирургант падает к моим ногам, заливается кашлем и кое-как поднимается, хватаясь за стол с медицинскими принадлежностями. – Молодец.

Пока он, продолжая кашлять, приводит в порядок кожу, полог палатки приподнимается, и внутрь вместе с морозом и снегом проскальзывает Тиар – мой помощник, которого я отправлял к Дэми с подарками. Он как обычно немногословен: коротко кланяется и протягивает свернутый в тубус пергамент.

— Ей понравились подарки? – спрашиваю я, неуклюже поддевая сургучную печать ногтем. Северяне так примитивны, что даже странно, как до сих пор сопротивляются нашей армаде. Видимо, все дело в том, что каждый из нас воюет за свою правду, и пока что их желание отстоять свою землю перевешивает наше желание обильно напоить ее их же кровью. – Она была счастлива? Улыбалась?

— Она улыбалась, потому что не улыбалась ее сестра, - криво ухмыляется Тиар, и мы переглядываемся, прекрасно понимая друг друга без слов.

Соперничество нелюбимых сводных сестер – одна из причин, почему я сохранил Намаре жизнь. И в конечном итоге эта северянка выполнит свое предназначение, прежде чем я отдам ее жрице.