– Чем могу быть… полезен?

Она одарила меня равнодушной улыбкой.

– Я бы хотела задать вам еще несколько вопросов.

– Вы чем-то не удовлетворены?

– О, вы прекрасно владеете английским! – ее комплимент был таким же лучезарно-равнодушным, как улыбка. – Я с большим интересом наблюдала, как вы порадовали публику и галантно покинули сцену. Но думаю, вам еще есть что сказать. Так вы согласны?

Разве я мог ей отказать!

– Давайте завтра вечером.

– Отлично! Я вас найду.

Она опять улыбнулась своей вежливой саксонской улыбкой и отошла так, что я непроизвольно качнулся ей вслед. Костя удержал меня за рукав:

– Я ж тебе говорил – прям, не можно глаз отвесть!..

– Ты был прав, – я передернул плечами, сбрасывая наваждение. – А может, она просто насиликоненная шлюха…

– Ты что! У нее естественная грудь.

Я смотрел, как Вивиан под руку со своим кавалером идет к выходу. Ее грудь чуть покачивалась в ритм движению. Кавалер был ей под стать. Высокий, крепко сложенный, с темными, откинутыми назад волосами, в светлом, безупречно сидящем костюме и мягких ковбойках городского стиля. Так эти сапоги носят только техасские миллионеры и политики Среднего Запада.

Я отошел к окну, ощущая потребность в глотке воздуха, и чуть отдернул штору. На ярко освещенной фонарями улице толпились люди. Они пели. У парадного входа стоял длинный черный «бьюик».

Костя встал у меня за спиной.

– Вот и американцы подъехали.

– Раз песенная революция, должен быть дирижер.

Вивиан со своим кавалером села в «бьюик» и укатила.

– Ты думаешь, они оба из ЦРУ?

– А разве здесь есть кто-нибудь не из ЦРУ или КГБ?

Костя почесал затылок:

– Есть. Ты и я. Правда, в тебе я не очень уверен. Шутка.

Мы опять помолчали.

– Девять из десяти революционеров – это всегда осведомители, – сказал Костя. – Интересно, почему революции все же случаются.

– Тебе лучше знать. Ты же историк. Но почему революция?

– Эта революция по отношению к предыдущей революции. Особенно по масштабам абсурда.

– Говорят, на набережной завтра соберется миллион.

– Что такое миллион? Единица и много-много нолей.

Я подтолкнул Костю плечом:

– Грех глумиться над эстетикой свободы.

До нас долетели яростные выкрики и захлебывающийся клекот мегафона. Я снова выглянул наружу. Там все еще колыхалась огромная толпа. Сквозь нее испуганно, по одному, пробирались депутаты фракции «Равноправие».

– Что будем делать? Отсюда не выбраться, – вздохнул Костя.

– Надо выбираться. Марсо никогда не поверит, что я всю ночь защищал всеми плюнутую советскую власть. Пошли!

В этот момент к нам подошел незнакомый мужчина. Он был на полголовы выше меня и шире в плечах.

– Уходим через парадный вход, – незнакомец говорил на чистом русском языке и был совершенно спокоен. – Держитесь вплотную за мной.

Мы переглянулись и подчинились.

Воздух снаружи был пропитан неконтролируемым буйством. Со всех сторон выкрикивали мое имя. В какой-то момент я подумал, что закончу день на фонаре.

Однако незнакомец уверенно шел сквозь толпу, как будто ее и не было. Значит, кто-то все же контролирует ситуацию. Это обнадеживало.

Толпа расступалась и смыкалась за нами.

Марсо сидела в кресле и говорила по телефону.

 «Он вообще ничего не делает по дому! Он просто не способен на это. У него голова работает по-другому, чем у всех остальных. Он в своем мире. Он даже ничего слышит. Вечно витает в облаках, правда, время от времени вынужден возвращаться, но не часто. И на меня матом. Пока не услышишь, не поверишь. Все, явился, надо идти его кормить».

Положив телефонную трубку, Марсо подошла ко мне и обняла за шею:

– Ну что, навоевался?

– Ты права: я ни на что не способен.

– Видела тебя по телевизору. Не знаю, какие там приемы у этих телевизионщиков, но твоя очкастая физиономия блестела на всю страну, как сальная тарелка, поставленная на ребро под лампу.

– Неужели я так плохо выглядел?

Марсо пожала плечами и села на тахту, подобрав под себя ноги.

– Ладно, не буду тебя расстраивать. Та сторона выглядела еще хуже. Но чего ждать от тех, кто пришел с выпаса…

– Тоже мне, аристократка! Там половина моих однокашников и коллег по университету.

– Вот я и говорю.

– Чем я-то тебе не понравился?

– Всем! Ты говорил заумно. И вяло. Никого не воодушевил. Ты все время что-то объяснял. Не знаю. Ты был похож на профессора математики, который безуспешно борется с патетикой тупого студента. Я, конечно, дура, но мне кажется, что политика так не делается. Нужен лозунг. Простенький такой, глупейший лозунг. Как у Народного фронта «Не дадим русским съесть латвийское масло!» Отлично! Супер! А ты? Рыночная экономика такая и такая – бу, бу, бу. Куда вы свое масло денете – бу, бу, бу. Да плевать! Латыши хотят рискнуть, довериться провидению. Они говорили о высоком. А ты? Никаких восторгов души. Куда делся твой романтизм? Ты стал занудой. Всех учишь. Хотя, что я говорю. Что бы ты ни делал, всегда получается лекция.

– А что я должен был сказать?

– Ты должен был сказать: засуньте это масло себе в задницу!

С присущим ей инстинктом Марсо опять спасала меня от самого себя, превращая все, что я делаю, в труху.

– Ты согласился возглавить фракцию «Равноправие»? – осторожно спросила она.

– Нет.

– Хоть одна хорошая новость за весь день! – в ее голосе прозвучала неподдельная радость. – Тебе надо думать не об этой идиотской фракции, которая без тебя не может даже через губу переплюнуть, а о семье.

– Ну, началось!

– Нет, ты послушай! Ты изображаешь оппозицию. Создаешь иллюзию сопротивления. Играешь в какую-то дурацкую игру. Я знаю, ты заварил всю эту кашу из-за своего дурного характера. А у остальных очень нехилые планы. Начальниками хотят стать. Разъехаться по заграницам. Сволочи!

Я закрыл глаза и прикрыл их ладонью.

– Неужели ты не видишь, что я стараюсь не перегибать палку. Ради тебя и дочери.

– Спасибо и на этом. Все, заканчиваем. Иди есть.

Я сел за стол. Марсо поставила передо мной дымящуюся тарелку риса, на поверхности которого виднелись разноцветные пятнышки овощей.

– А что у тебя? – мой вопрос прозвучал насквозь фальшиво.

– Какая разница? Ты же у нас кормилец. Вот и скажи, как жить дальше? Денег больше нет.

Я набил рот рисом, чтобы не говорить. Единственное, чего Марсо не умела делать, – это возвращать мне подорванную веру в себя. Ее постоянные: «Я верю в тебя!», «Ты можешь все!» – меня всегда только раздражали.

– Я очень устал и хочу спать. Завтра опять сумасшедший день.

– И кто в этом виноват? Когда ты истратил все наши деньги на предвыборную кампанию, я думала, что ты отдаешь себе в этом отчет.

Я посмотрел на дно своей чашки:

– Ради бога, не надо ничего говорить! Час ночи. Дай покой!

– Это я не даю покоя?! Ты бы посмотрел на себя! Сам успокойся.

– Я спокоен. А ты нет. Давай, давай, скажи какой я хам, пьяница, эгоист, бабник и вообще скотина. Как я загубил твою жизнь.

– Не ори на меня! Я ни в чем не виновата! Извинись сейчас же!

– Извини!

– Тебе извиниться – раз плюнуть, – продолжала давить Марсо. – Я хочу налаженной жизни, чтобы все по своим местам. А ты превращаешь нашу жизнь в кошмар.

Марсо принялась переставлять вещи с места на место, как это она делала всегда во время скандалов, перемещая беспорядок из одного угла в другой.

– Почему эти ключи валяются здесь? Почему ты их бросаешь куда попало? Потом опять будешь искать.

– Это же глупо искать ключи там, где они должны быть!

– А что не глупо? Сначала ты потеряешь ключи, а потом голову.

– Может, хватит? Иногда мне кажется, что основное твое занятие в этой жизни – волноваться. Каждый раз, когда я выхожу за пределы очерченного тобой круга, у тебя начинается истерика.

– По-твоему, лучше жить этой ужасной, запуганной жизнью, как сейчас? – Марсо высоко подняла голову, чтобы сдержать слезы, и закрыла глаза. – Хотя ты всегда так жил, на грани обмана. А я этого не замечала. Или не хотела замечать, – у нее задрожала нижняя губа и задергались плечи.