Он начал читать Библию, но не продвинулся дальше сотворения мира. Ему хотелось в другой мир, насыщенный красками другой жизни.

После восьмого класса он вернулся с летних каникул длинным, как жердь, и поступил в самую элитную латышскую школу. Учеба его не интересовала. Он что-то начинал, потом бросал и снова возвращался к чтению книг.

Одноклассники его не любили. Для них он был представителем чужой, русской культуры, хотя и говорил на чистом латышском языке. В семье говорили по-русски, поэтому его латышский язык был поставлен школой без фонетических искажений, передаваемых семьей.

Чтобы всех позлить, он напускал на себя вид убежденного комсомольца и однажды подрался из-за какой-то мутной коммунистической идеи. Скандал был на всю школу.

Но такие конфликты случались редко. Когда ему что-то не нравилось, он поворачивался и уходил. Это было проще и надежней.

В десятом классе на него нахлынул мутный вал непривычных ощущений. Он отрастил длинные волосы, слушал битлов на заедающем магнитофоне и чуть было не сбежал в Париж на баррикады.

Вместо баррикад он сделал все, что должно было быть сделано в любом случае – окончил школу и поступил в университет. Все это произошло как бы само собой.

В университете он, наконец, освободился от мучившей его рефлексии. Появились друзья. В основном русские и евреи. Он проходил с ними сложные маршруты на Кавказе и Северном Урале. Крутые подъемы, потом столь же крутые спуски. Он стал нравиться самому себе: дефицитная штормовка, солнцезащитные очки, тяжеленный рюкзак, горные лыжи, перекинутые через плечо. Порывы ветра, сотрясающие палатку сверху донизу. Друзья ни разу не подвели. Однажды на берегу Северного Ледовитого океана в двадцати километрах от ближайшего жилья они за шесть часов построили иглу[38] и посреди нее разожгли костер. Снаружи бушевала метель, а внутри было тепло. Протянув к огню разутые ноги, они ели манную кашу, сваренную на сгущенке, и пили горячий чай.

Чтобы повысить самооценку, он занялся подводным плаванием и несколько раз ездил на Черное море за сокровищами затонувших кораблей, но так ничего и не нашел.

Он стал носить грубые свитера и мешковатые джинсы, прожженные искрами костров. И не заглядывал в будущее дальше, чем до ближайших выходных.

На втором курсе студенческая группа его приняла, разглядев в нем латыша. На праздник Лиго все выезжали на берег Гауи[39], сидели у костра и, раскачиваясь, пели латышские песни. Он пил деревенское пиво и рябину на коньяке, ел сосиски на палочках и картошку, запеченную в золе. В развалинах замка на другом берегу реки к празднику сооружали деревянный помост и устраивали танцы. Он переплывал реку, держа одежду над головой. Потом шел через густой лес. В развалинах играл духовой оркестр, создавая ощущение довоенной Латвии. Было много красивых девушек. И если он не напивался, то все заканчивалось хорошо.

Каждое лето он ездил на заработки. Институт его отца проводил предпроектные работы на местах будущих строек. В изыскательские партии набирали самых разных людей, в основном неприкаянных и злых. Он бегал с рейкой, валил деревья, пробивал скважины, ругался матом, дрался. В партии постоянно возникали тупые свинские пьянки с риском вырубиться и наблевать где-нибудь в углу. Из придурковатого пожирателя книг он быстро превратился в прожженного искателя приключений.

Еще будучи студентом, он часто ездил за границу, что по тем временам было большой привилегией. Другие деньги, другие запахи, другие девушки. На Берлинском вокзале все было вызывающе несоветским. Магазины «Метро», пивные киоски, реклама. Общая душевая в студенческом общежитии.

После окончания университета он остался в аспирантуре и опять немного одичал. Но это помогло ему без особых проблем пережить кризис середины молодости. В кандидатской диссертации он элегантно смешал социализм и рыночную экономику «в одном флаконе», что по тем временам считалось откровенной ересью. На защите произошел скандал, и ему накидали кучу черных шаров. Ответ из ВАКа[40] пришлось ждать полтора года. За это время он женился и у него родилась дочь. Денег катастрофически не хватало. Когда, наконец, ответ пришел, он целый час рыдал над кроватью дочери вместе с ней. Став кандидатом экономических наук, он тут же стал получать в два раза больше.

Атмосфера университета действовала на него расслабляюще. Две-три лекции в неделю, несколько семинаров, одно заседание кафедры, и полная свобода. Через каждые два-три года стажировки, поездки за границу, конференции, институт повышения квалификации, сокращенно ИПК, что расшифровывалось так же, как институт приятных контактов, или институт половых контактов. Одна из его коллег, перепробовав во время стажировок все национальности Союза, как-то призналась ему, что лучшие мужчины – таджики.

Получив диплом доцента, он немного растерялся. Что дальше? Диплом доктора наук, профессора, академика. И что? Потратить годы на одну единственную книгу. Стать ректором университета? Ректором гадюшника? Еще в аспирантуре его включили в резерв на эту должность, но он отнесся к этому равнодушно.

Он бросил читать фолианты немецких философов и перешел на романы французских экзистенциалистов, в которых все вертелось вокруг темы абсурда и пустоты. Это стало его новым мироощущением.

Благодаря работе в обществе «Знание» он получил возможность читать бюллетени зарубежной информации. Их было два: голубой и красный. Первый был для служебного пользования, второй – секретный. Он их прочитывал от корки до корки и знал больше других.

В феврале 1985 года ему дали три месяца отпуска для работы над докторской диссертацией в Московском финансовом институте.

Москва встретила его промозглой сыростью. По небу ползли рваные облака. У людей были болезненно-восковые февральские лица, как будто вампир высосал из них всю кровь.

Чтобы не терять времени даром, он обосновался в диссертационном зале Ленинской библиотеки. От бестолкового чтения слезились глаза, болел желудок и затекала спина. В буфете на первом этаже продавали сосиски с горчицей, сухой черный хлеб и горячий сладкий чай. Устав от чтения, он вынимал из папки белый лист бумаги и начинал писать.

В один из дней у Кремлевской стены хоронили генерального секретаря партии Константина Черненко. Библиотека находилась рядом с Красной площадью, и в читальный зал влетали похоронные гудки. Заведующая залом попросила всех встать и почтить память усопшего минутой молчания. Все встали, опустив глаза, чтобы скрыть равнодушие. Гудки не умолкали. Потом прозвучало обычное в таких случаях «спасибо». Все сели и уткнулись в свои книги. Никто даже не посмотрел в сторону окна.

Когда прозвучал последний гудок он не сразу смог разобраться в своих ощущениях. Вначале это было чувство невесомости, которое испытываешь лишь секунду, делая шаг на неработающий эскалатор.

Когда уборщицы открыли окна для проветривания, он почувствовал дуновение свежего ветра. Ветра перемен? На столе у соседа лежала книга Льва Гумилева «Конец, и вновь начало». Начало чего? По его спине пробежали мурашки. Он понял, что последний гудок разделил всех сидящих в этом зале на живых и мертвых[41].

Через две недели у него уже был готов текст диссертации. На первом листе сверху он написал ее рабочее название: «Как перейти к рыночной экономике, не угробив половину населения страны».

В один из вечеров ему позвонила Марсо и сказала, что звонили из ЦК Компартии Латвии и предложили ему прочесть несколько лекций в Сорбонне. Только что прошел пленум ЦК КПСС, Горбачев объявил перестройку, и весь мир хочет знать, куда пойдет Советский Союз. Через неделю он должен быть в Париже, и она высылает ему с проводником костюм, галстук и длинный светлый плащ.

Жванецкий как-то сказал за все свое поколение: «Никогда я не буду в Париже молодым». Еще лучше сказала заведующая кафедрой Московского финансового института, закрывая ему стажировку: «Париж стоит мессы, и конечно же, Париж стоит каких-то конспектов».