– Почему? Она ведь такая милая, – он вздохнул.

Джессика отвернулась, яростно раздував ноздри.

– Скажи-ка, Верена, – подозрительно протянул блондин, сидевший по ее правую руку, – а откуда ты знаешь этого мальчика?

Ральф снова дернулся и вспотел. Он что, пошутил? Или не узнал его?

Верена аж раздулась от важности, и он чуть не поседел. Представил себе невинный детский рассказ и все более подозрительные вопросы, который Папочка постеснялся задать в лесу.

– Это – Ральф Дитрих, – невозмутимо вмешалась его жена. – Сын Агаты, управительницы церковного комитета.

И ее унизанные перстнями пальцы, снова коротко сжали локоть Ральфа.

– Он помогал в ту ночь Фреду. Пока ты рисовал с него упыря…

– Аида!

– Ах, да, Аида. Ральф, это – мой подозрительный сын Маркус. Брат Фредерика… и отец Ви.

Сын?

Ральф задохнулся от удивления, но тем не менее, сумел сделать вид, что знает, кто такой – Фредерик.

– А эта вот маленькая жемчужинка, – Лизель кивнула на Джессику, – ее мать. Джессика.

– Я ее не юбью! – упрямо повторила Верена. – Она тупая и звобная!

– Не будь я тупой, я предохранялась бы! – шепотом взвилась Джессика. – И если ты думаешь, будто я тебя люблю, то глубоко ошибаешься!

– Заткнись, – перебила Лизель, светски улыбаясь всем тем, кто на них оглядывался.

Возникла неловкая пауза.

– Э-э, сын фрау Дитрих, – заговорил Маркус. – Чудесная женщина, я ее встречал. Она прекрасно все подготовила. Мой брат в восторге.

– Да, чудесная… Но я не сын, я – ее племянник, – ответил Ральф и улыбнулся, представив себе, как взбесилась бы его тетя от одного лишь предположения.

– Племянник?

На этот раз ему показалось, что мать и сын как-то странно переглянулись. Маркус бросил быстрый взгляд на скамью, где Филипп как раз что-то жарко объяснял матери, а его отец-граф, сидел, уставившись прямо перед собой, словно все они его задолбали. Элизабет же чуть сузила глаза, глядя на самого Ральфа.

– Да, – сказал он, – племянник. А что?

– Ничего, – произнесла Элизабет и поправила завязки на убийственных туфельках Ви.

Когда прихожане стали вставать для благословения, Ральф буквально пылал и горел. Встать удалось только со второй попытки. Ноги дрожали.

Теперь-то он понимал, почему в лесу, Маркус показался ему внушительнее. Потому что, то был не Маркус!

На первый взгляд, они правда были похожи, как и все Штрассенберги, – но только на первый взгляд. Даже сквозь сутану и парадное облачение угадывался его мощный торс атлета.

И он узнал его, боже-господи! Он сразу его узнал.

Сидя между Элизабет и Вереной, Ральф ощущал себя шантажистом. Призраком Оперы, явившимся на спектакль Кристин Даэ. Он ничего подобного не имел в виду! Но взгляд отца Фредерика, заставлял его чувствовать себя именно таким.

Его сердце выпрыгивало из груди всякий раз, когда он поднимал глаза на священника. Он бы сбежал, если бы он мог. Но он не мог: Верена держала его за руку, не сводя сияющих глаз с отца. Даже Джессика, сидевшая рядом с Маркусом, казалось, смягчилась. Ее губы были такими мягкими, а взгляд таким… влажным? Ральфа снова бросило в дрожь.

Тот тоже переживал, что все отнесли, вероятно, на счет дебюта. Но Ральф-то знал. И Элизабет тоже знала.

– он носит черное платье, – сказала девочка той ночью в лесу.

– его все зовут «отец».

– он красивый и очень большой.

Что ж, тут она была чертовски права. Он в самом деле был красивый мужчина.

Виви и Джессика сидели, не шевелясь; одинаково всем телом подавшись вперед, они смотрели на него не мигая. Они только раз, пожалуй, обменялись короткими взглядами, словно любовь к нему примирила их и друг с другом.

– Он потрясающий! – казалось, крикнул взгляд матери.

И узел на макушке дочурки, согласно кивнул в ответ.

Если бы Ральф, впоследствии, решил рассказать кому-то, как нашел бога, он рассказал бы об этой мессе. И словах, которые произносил Фредерик.

Ральф не мог вспомнить, что это были за слова, но навсегда запомнил то ощущение, что испытал во время той проповеди. Словно, Судьба поняла и решила исправить свою ошибку. Он был рожден быть Лебедем и вот, впервые, он сидел среди них.

…Когда Ральф вслед за Виви подошел для благословения, он волновался до тошноты. Груз чужой тайны оттягивал ему плечи.

Выпустив его руку, девочка молча и широко открыла свой рот и все, конечно же, умилились. Такая она была милашка, в своем стремлении корчить из себя взрослую. И стоила, как алмаз Надежда, – как говорил Филипп.

– Пасибо, дядя Фэдди, – звонким голосочком сказала она и все умилились еще сильнее.

– Пресвятой отец, – подсказал Маркус, и девочка тут же повторила:

– Пьесвятой отес дядя Фэдди!

И тот, присев на колено, поцеловал ее в голову, под общее протяжное оуу-у-у.

– Все, Цукерпу, – сказал он. – Теперь иди с папой.

И взяв Маркуса за руку, Верена послушно пошла за ним.

***

Близнецы Штрассенбергов вставали перед вопросом веры, как остальные. Только решался он не годом рождения, а как-то иначе.

Маркус и Фредерик бросали монетку. Цена вопроса – пять пфеннигов. Евро вошло в обиход много позже, монетка была необходима прямо сейчас.

Итак, они достали монетку, она взлетела в воздух и кувыркнувшись, шлепнулась на ладонь Фреда.

– Орел, – сказал Маркус.

И выиграл.

Он не особенно жаждал иметь семью, да и его потомство могло унаследовать слабоумие со стороны Ландлайенов… Но муштра в семинарии, служение богу, в которого Маркус не верил даже ребенком, привлекала его еще меньше.

Он был художником, он хотел рисовать.

В церковь всегда шел второй сын в семье и мать конечно же говорила, что он и есть – второй, но… Она бы что угодно тогда сказала, лишь бы оставить при себе Фреда. Брат сам благородно предложил бросать жребий.

И сам же выбрал монету.

Жребий был брошен, под тихие слезы матери, все было предрешено. Фредерик отправился в семинарию, Маркус остался с ней. Слушать шутки про свою живопись и убеждаться, – с каждым годом все более остро, что мать права.

Он точно не помнил, когда и при каких обстоятельствах в доме обнаружилась Джесс. Сперва даже думал, это его сестра. По крайней мере, приемная. Мать столько раз выходила замуж, что он решил: очередной муж скончался и она захапала девочку, чтобы не делить с ней наследство.

Суть он уловил верно.

Джессика в самом деле осталась совсем одна; сиротой и с наследством. Ее отец покончил с собой, мать сошла с ума… Была какая-то мерзкая история, про инцест, но Лизель твердила, что это – бред сумасшедшей Мими. Джессика на этот счет молчала и улыбалась, Миркалла пускала слюни на смирительную рубашку, Альфред был мертв.

Если он и позволял себе все те мерзости, о которых визжала его жена, прежде, чем впасть в тихое безумие, все предпочли поверить, что Мими сошла с ума.

Когда Фредерик вернулся, – набрать недостающие ему по службе очки, чтоб мощно продвинуться вверх по лестнице, – Джесс было около пятнадцати. Выглядела она много старше. Развитие у Ландлайенов начиналось с роста груди и с этой точки зрения, Джессика была взрослой. Да и не только с этой. Мать намекала, что Маркусу такой состоятельной красавицы днем с огнем не сыскать. Что девчонка уже измучилась намекать ему на авансы… Что если они поженятся, очень глупо отказывать ей в обнимашках и поцелуях. Не хочет же он, чтоб она пошла получать подростковый опыт в других местах?.. Маркусу, если честно, было плевать.

– Ты – еще маленькая! – сказал он Джесс.

– Мне нравятся мужчины постарше, – сказала Джессика и что-то в ее глазах его всерьез испугало.

– Она ненормальная, – сказал он позднее, матери. – Посмотри на Миркаллу!

Мать только посмеялась: естественно – она ненормальная. Нет бы, сидеть себе наверху, вышивать крестом занавески, да беречь себя в чистоте, пока он, Маркус, пачкает холсты в мастерской. Смотри-ка, чего удумала: интерес к нему проявляет. А что до Миркаллы, так ее заперли только потому, что она болтала про дочь и мужа.