Протянуть бы руку и сорвать с нее маску кротости. Содрать вместе с этой паршивой смиренностью, которая душила его сейчас, и закричать:

«Кому ты врешь, Джун? Кому?? Где ты раньше была вот такая, невинная и робкая? Куда, черт возьми, подевалась твоя честность, когда ты выставила меня исчадием ада перед Фрэнком? Ты не знала, что у него с сердцем проблемы, но я-то знал. И пришлось годами врать ему, что мы с тобой помирились, лишь бы он не нервничал… Век бы тебя не видеть, Бэмби. Тебя и твои прилизанные волосы…»

– Перестань таращиться на нее! – шикнула Уитни, и он отвел взгляд, буквально силой заставил. И сразу передернуло от озноба, холодом обдало. – Ты в порядке? – забеспокоилась она, и Тони кивнул, устало потирая глаза.

Все просто супер.

Супер-охренеть-как-плохо.

Все всегда было плохо, если рядом находилась Джун.

Перед тем, как переступить порог нового дома, она с минуту вытирала подошвы кроссовок, чтобы не дай бог не наследить. Погода была сухая, июльская, а мерещилась грязь. На обуви. На руках. На душе.

Какой же неказистой Джун выглядела со стороны, наверное. Бедный Генри, дворецкий. Он не знал, как угодить ей, потому что не привык к подросткам, питающимся фастфудом.

– Нет, я не хочу воды. Можно мне колы? – спросила она, когда ее со всем почтением усадили на роскошный бархатистый диван в главной гостиной особняка.

– Эм-м… боюсь, мисс, у нас нет колы. Могу предложить компот из вишни.

– Ничего себе. Вы сами его делали?

– Да, у нас в Речных садах растут вишневые деревья.

Джун присвистнула и сразу прикусила язык. Поправила воротник огромной рубашки, которую нашла среди вещей отца перед вылетом из Лос-Анджелеса, и выпрямила спину.

– Тогда мне компота, пожалуйста… э-э…

– Генри.

– …Генри.

Дворецкий мягко улыбнулся и ушел, а она, пунцовая от стыда, сидела и потела от ужаса. Казалось, что сейчас хозяева придут и слёту раскусят в щуплой девчонке ее – отброса общества. Выгонят пинком. И придется побираться по Америке, как хиппи в 60-х.

Джун все еще не была готова принять то, что произошло. Не могла. Просто не могла озвучить в своей голове трагедию, которая сломала на долгие годы. Которая перекрывала кислород, стоило только начать думать об этом. О том, что все могло быть иначе, если бы…

Если бы Джун не пошла в дурацкий магазин комиксов после школы, а сразу отправилась домой. Туда, где рушилась жизнь единственного человека, который ее любил.

Одна крошечная ошибка – и у Джун не стало дома.

Четыре недели в социальной службе прошли, как в едком густом тумане.

«Твои родители часто ссорились?»

Да, часто.

«Как думаешь, твоя мама выстрелила намеренно? Она угрожала раньше твоему папе?»

Отстаньте от меня. Оставьте меня в покое!

Джун зажимала уши руками, но назойливые голоса продолжали звучать, и один – хуже всех. Ее собственный.

Ты должна была успеть!

Казалось, удушливое чувство вины пропитало насквозь. Все, что оставалось – притворяться, что так и надо. Что это нормально: она заслужила осуждение.

Иначе можно сойти с ума.

Джун придумывала самые страшные варианты будущего, но оказалось, что папа заранее составил завещание. В случае, если дочка останется одна, он просил связаться со своим старым другом Фрэнком Андерсоном, которого хотел бы видеть опекуном.

Папа был мотогонщиком, довольно известным в ранней молодости. Он всегда все старался предусмотреть. Правда, вряд ли ожидал, что закончит именно так…

Фрэнк быстро оформил документы, и в жаркий летний день социальный работник доставил Джун из Штатов в огромное поместье, которое поразило ее, девочку, привыкшую к довольно стремному городскому пейзажу на окраине Лос-Анджелеса.

Оставаться на родине она отказалась наотрез. Было больно смотреть по сторонам. Казалось, люди тыкают в нее пальцем и шепчутся за спиной: «Смотри, это же Джун Эвери. Дочка стервы Анджелы и бедняги Ллойда. Кто же мог подумать…»

Действительно, кто мог подумать, что вечные скандалы между родителями выльются в трагедию и мама застрелит папу из его же пистолета именно в тот момент, когда Джун возвращалась домой из школы. Свернув к проклятому магазину комиксов.

С того дня лицо матери будто стерлось из памяти, Джун не хотела о ней помнить. Не собиралась навещать в тюрьме. Не собиралась думать о ней. Жалеть.

Все. Нет ее. Пусто. Вместо имени – туманное прозвище, как в Гарри Поттере: Та-кого-нельзя-называть.

Глупая, глупая Джун. Тогда она не понимала, что себе же делала хуже. Стыдилась матери, а потом стыдилась того, что было стыдно. Это многоэтажное чувство вины разрушало ее, уничтожая самооценку… Нет-нет, она давно перестала себя винить, но в те времена ей казалось, что наступил конец света. Что лучше бы она закрыла отца грудью и погибла сама.

Спустя годы Джун поняла, что сочувствующих после убийства папы было больше, чем тех, кто записал ее в список ненадежных личностей. Дочь убийцы. Да, люди шептались – но многие жалели, а не обвиняли во всех грехах.

Но тем летом ей было плохо, и мир казался плохим, поэтому она отделила себя от него. Так появилась Джун Эвери, гордая одинокая воительница, одна против враждебного мира.

Когда она сидела на диване и ждала прибытия Фрэнка, была настроена на худшее. Сердце ухало в груди, папина рубашка не выдерживала напора взбесившихся гормонов.

– Мисс Джун, они приехали, – объявил Генри, и через пару минут послышались мужские голоса.

Она поднялась, потирая ладони о джинсы.

В комнате появились Фрэнк и его единственный сын, Тони, который был на год старше самой Джун.

– Привет, – дружелюбно поздоровался опекун и взмахнул упаковкой из шести жестяных банок. – Я тебе колы привез, подумал, вдруг захочешь.

И улыбка такая искренняя, добрая. И свет в карем взгляде. Никакого снобизма, скованности в движениях.

У Джун слезы навернулись на глаза. Ей редко что-то покупали, да еще так удачно.

– Привет, – сказала она сипло и настороженно покосилась на Тони.

…Он правда пытался. Честное слово, он явно приложил максимум усилий, чтобы гостеприимно улыбнуться, но получилась только кислая гримаса.

Ему было 16. Темно-каштановые волосы средней длины, опрятный школьный костюм с эмблемой частной школы. Стильный, ироничный, на многие вещи смотревший свысока. И на Джун он тоже посмотрел свысока. Она сразу ощетинилась и записала его в представители враждебного мира. Задрала повыше подбородок и сказала:

– Благодарю, мистер Андерсон, но я не пью колу, это очень вредно. Генри уже принес мне вишневого компота.

Тони хмыкнул, но Фрэнк хлопнул сына ладонью по спине, и тот вымучил:

– Чувствуй себя как дома, Джун. Теперь это и есть твой дом.

– Генри покажет тебе твою комнату, – радушно добавил опекун. – Ты, наверное, устала с дороги. Через два часа ужин, а пока можешь разобрать свои вещи. И зови меня просто – Фрэнк.

Вещей у Джун почти не было. Только небольшой дорожный чемодан с комиксами, как камень, который она привязала к своей душе. Чтобы никогда не забыть об ошибке, не простить себя.

На комиксах лежали запасная пара джинсов и пара папиных рубашек. Ничего больше она не захотела забирать из дома.

– Благодарю, Фрэнк. Не могу передать, как несказанно я рада стать частью этого замечательного поместья, – четко произнесла она заученные слова. – Я обязательно спущусь к ужину. Премного благодарна.

…К ужину она не спустилась. Накрыла паническая волна, и Джун рыдала до полуночи. Генри принес поесть прямо в комнату. Вегетарианское рагу, теплые булочки… Но аппетита не было.

Фрэнк заранее позаботился и накупил всякого девчачьего барахла, одежды, школьных принадлежностей. Джун такие комнаты только в кино видела. Опекун переборщил с розовыми оттенками, которые она не переносила на дух, но чужая забота по живому резала, заставляя плакать громче.