Он приехал через полгода. «Как кухлянка?» – спросил я осторожно. И тут Давааняма понесло, он стал сбивчиво рассказывать о маленькой и злой бабушке, которая съела кухлянку. «Бабушка съела кухлянку» – до этого не смог бы додуматься даже Гофман, такая бабушка могла бы съесть и его Песочного Человека. «Какая бабушка, откуда она появилась?» – спрашиваю его. «Она вот такая маленькая и очень злая. – И он показал мне это на пальцах, этот жест у нас принят при расставании, когда говорят: „Ну, давай на посошок!“ – И она летает», – добавил он. «У бабушки есть крылья?» – я был озадачен. «Да, – ответил он, – у нее матовые крылья». – «Именно матовые, может быть, маховые?» – «Нет, матовые».

Квантовое мышление всегда приходит на помощь в тупиковых ситуациях. Надо было выходить за пределы рамки.

«Давааням, бабушка – это букашка?» – спросил я его с последней надеждой. «Да, да! Это букашка, вот такая маленькая, и она летает!»

Так завершилась история кухлянки Омелькота.

Если вы наберете в Яндексе «деревня Сомино», вы увидите прекрасный очерк об этой деревне и ее обитателях. Там, почти на границе с Латвией, я купил небольшой дом, огромный хлев, колодец и баню за смешные по тем временам деньги. Это был первый дом местного фермера Николая Лебедева. Потом он, взяв кредиты, разбогател и переехал за холм, построив там несколько огромных каменных домов, коровники, лесопилку и прочие ангары.

В моем доме была большая комната с голландкой, кухня с русской печкой и маленькая веранда. Дом автора очерка о Сомино был по соседству, и, как рассказывали бабушки, там в войну на большой веранде располагалась немецкая офицерская столовая.

Бабушек было пятеро. Впервые я увидел их из окна своего дома, оно выходило на то место, где останавливалась автолавка, ходившая три раза в неделю. Место было оборудованное: стол и скамейки были укрыты навесом на случай дождя. Там бабушки и собирались, приходили пораньше, заранее, каждая со своей тележкой, и так и стояли в ожидании большой крытой машины, в которой было все: и молоко, и колбасы, и лекарства, и чернила. «А красненькое у тебя какое?» – задорно спрашивала одна из них, и все смеялись.

И в этот раз, увидав их в окне, я не мог оторвать взгляда. Издали они напоминали пингвинов: так же неторопливо, вперевалку, прохаживались, так же, как плавниками, похлопывали себя по бокам. Но заметил я и еще кое-что: четверо держались вместе, а одна ходила в стороне, поодаль, не приближаясь. Это уже было интересным, я, набросив рубашку, вышел к бабушкам. Они встретили меня радушно, мы познакомились. «А мы все думали, кто там у Лебедя поселился?» Неожиданно, образовав две пары, они закружились в танце. «Смотри, какие невесты!», – крикнула одна из них. У нее-то я и спросил, когда они остановились: «А почему та отдельно ходит?», – и показал на обособившуюся бабушку. «Она колдунья», – прошептала моя бабушка. «А почему колдунья?», – наивно поинтересовался я. Она посмотрела на меня с укоризною, как на несмышленыша: «У воды живет. Она сегодня придет к тебе в гости, будь аккуратен и ничего от нее не бери». Бабушка говорила загадками. Что значит быть аккуратным? Почему не брать? Но расспрашивать не осмелился, а через часа два раздался стук в дверь. Колдунья пришла ко мне в гости, в руках у нее была трехлитровая банка с соленьями: «А вот гостинчик тебе!» Когда она ушла, я открыл банку, – там были прокисшие огурцы и помидоры. «Не бери от нее ничего», – звенело в ушах. Я разозлился на себя, на беспечность свою, и вспомнил русскую пословицу: «От паршивой овцы хоть шерсти клок» – и банку сохранил.

Колдунья была русская, но не из местных, а приехала из татарского Зеленодольска, остальные же бабушки помнили, как пришли немцы, им было тогда по 12–14 лет, они пришли из соседнего села Галузино по той же дороге, по которой едет к ним автолавка. Всех девочек отправили в Германию, где они работали в домах под Кёльном, под Мюнхеном, после войны вернулись, похоронили мужей, получили компенсацию от ФРГ, а теперь им всем за восемьдесят, внуки и дети приезжают на лето, а так живут одинешенькие, рассчитывая только на себя. «А красненькое у тебя какое?!».

Раз в неделю они, нарядные, в белых манишках, идут на погост, к тем, кто уже на небе. Однажды они проходили мимо меня, а я в это время колол дрова, но все было как-то не так, без внутреннего ликования, все как-то неловко у меня получалось, не иначе что на небесах события, но ответ я получил от бабушек. Они, такие красивые, спины прямые, остановились, и я замер с финским колуном в руке. «Наиль, нельзя сегодня колоть дрова!» – «Это почему же?» – «Вознесение Господне!». Так я у них учился.

А однажды должны были приехать ко мне мои друзья, я с вечера сделал вкуснейшие щи с мясом и там же оставил – пусть томятся. Наутро, а через три часа уже приедут, решил попробовать свои щи. Только открыл крышку, а там – я никогда такого не видел – там бешеное бурление, как будто на большом огне стоит кастрюля. Попробовал – все прокисло! Я к бабушкам, рассказал обо всем. «А на небо смотрел? А молнии были? А дождь шел?» – «Да, – говорю, – все было, и молнии сверкали, и гром гремел». Смеются: «В молнию, Наиль, нельзя готовить». Шел от них и думал, что, конечно, это физика и это клеточная деполяризация при грозе, но откуда бабушки все знают?

Сомино было расположено в низине, на берегу озера Сомино, мобильная связь там не работала, телефон работал только на самой высокой точке, а самой высокой точкой был погост. Так я и звонил сыну: «Привет, Тимурка! Звоню тебе от могилы Савельева!» Поистине, связь времен.

Однажды ночью я проснулся от шума, от страшного шума, окна звенели, кусты трещали то справа, то слева. Никогда не предполагал, что у меня есть загривок, пусть это будет атавистический рудимент эфирной природы, но этот загривок поднялся, и я понял, что теперь я – зверь. С ловкостью росомахи я оказался около голландки, нащупал там топор и с топором устроился прямо за дверью. Цыгане? Бандиты? Потом шум стих. Наступила тишина. Тишина в Сомино – это постоянный шум леса. А лес шумит, как море. Под утро я забылся тревожным сном.

Утром постучали бабушки: «Ну как? Напугали тебя кабаны?» Ночью через Сомино прошло несколько кабаньих семейств. На следующий год я купил ружье и патроны. Хоть что-то.

Наша дружба началась в далеком 1967 году. Мне было 17 лет, время, когда молодые люди встают на крыло и пробуют себя в полете, когда перед тобой буквально распахивается бездна незнакомого тебе мира и все, что у тебя есть – причудливая смесь дерзости и робости, – сохраняется внутри как тайна, которую нельзя выдать постороннему. Эта осторожность не напрасная и не связана с излишней предусмотрительностью, просто там, в этой тайне, вся твоя сила, она сидит внутри тебя как пружина, которую никому не дано обнаружить. Это похоже на игру в песочнице, с которой всё в этом мире и начинается. Эта игра называлась «Секрет». Противник отворачивался, а у тебя в руках фантики и стеклышко. Ты находишь место в песочнице, делаешь углубление, на дно укладываешь фантик, закрываешь его стеклышком и быстро засыпаешь песком, но не тем, сыроватым, который тебя выдаст, а другим, с поверхности. Потом ты выпрямляешься и говоришь: «Можно!» Начинаются поиски. Некоторые «секреты» не найдены и до сих пор. Уже и песочниц тех нет, а секреты остались, а кто это еще помнит – тот сохраняет силу и внутреннее могущество.

И вот я потерпел первое фиаско: не добрал одного балла для поступления в Первый ММИ им. И. М. Сеченова. Спустя лет тридцать в Москве появилось популярное кафе «Сбитый летчик Джао Да». Итак, в 17 лет я оказался сбитым летчиком Джао Да, но не в моих правилах было посыпать голову пеплом, к тому же отец, не откладывая, сразу устроил меня на работу, да не куда-нибудь, а в ИВТАН, в Институт высоких температур Академии наук. Академик Шейндлин, который был директором ИВТАНа в те годы, жив до сих пор, и это поразительное событие стойкого противостояния энтропии заставляет наши уста молчать в восхищении.