Работать я начал техником множительных машин или ротапринтов, но не в самом ИВТАНе, а в его филиале в местечке Ховрино на Коровинском шоссе. Это здание, одинокая башня, расположилось на большом глиняном бугре, вокруг которого простиралась беспросветная хлябь, а в наш НИИ вела дорожка из ущербных кирпичей. Картинка в духе Андрея Платонова, для завершения ее не хватало аэроплана, работающего на моченом песке. Но незримо аэроплан присутствовал. Известно, что миф всегда опережает знание, и страна в те годы проявлялась в романтическо-утопических изысканиях. ИВТАН в этих изысканиях был флагманом и пытался обуздать энергию плазмы, и надо заметить, что все развитые страны занимались плазмой и это была своеобразная гонка честолюбивых и романтично настроенных ученых. КПД укрощенной плазмы был за 80 %, и эта цифра сулила победителям полное господство над миром: все ГЭСы и ГРЭсы, все эти «реки вспять» – все это не просто уходило в прошлое, а становилось наглядным анахронизмом на просторах цветущей родины. Я еще помню эти опытные установки МГД – генераторов: У-17, У-25… Но плазма оказалась сильнее и коварнее современного уровня материаловедения, и во всех странах интерес к управляемой энергии плазмы затих, и проект, как принято говорить в масонских кругах, усыпили до лучших времен.
Тут и началась наша дружба. Моим руководителем был Сергей Викторович Жаров. Почему-то, несмотря на юные годы, а он только что закончил МВТУ им. Баумана, он разительно выделялся из толпы, он был настоящим денди, коротко стриженная седая голова была крепко посажена на тело атлета, походка – уверенная. Он то и дело слегка склонял голову влево, как будто ем кто-то что-то нашептывал на ухо, а он никак не мог в точности расслышать, что именно. В общем, весь его облик производил неизгладимое впечатление. Наше подразделение называлось «Бюро информации». Я быстро освоился и обучился работе на ротапринтах «Эра», без устали заправлял их графитовым порошком, и запах озона уже не смущал меня. Так или иначе, подобно тому как все дороги ведут в Рим, и даже провинциальный город Градов был связан с Апеннинским полуостровом, но в отличие от жителей города Градова, которые не ездили в Рим в силу отсутствия необходимости, все сотрудники здания на бугре приходили в зал множительной техники. Обстоятельства были разными, чаще – служебные, но не забывайте, что это было золотое время «шестидесятников», «эпоха оттепели», и вот они стояли передо мной, сотрудники разного ранга, и начинались громкие разговоры о погоде и футболе, в шахматах это называется «отвлечение». Постепенно голос стихал, и появлялось шепотное и не очень внятное: «Наиль, ты понимаешь… вот… ну… как тебе сказать… в общем, ты не смог бы…» Из-под халата, а многие ходили в белых или синих, как Парацельс, халатах, извлекалось нечто, и наши глаза уже выдавали нас, и мы становились заговорщиками. Так, из рук в руки, бережно, как будто мы имели дело с нитроглицерином, передавался самиздат: Солженицын, Фрезер, книги «Имка-пресс», «Посев», «Грани» и «Континент». Время Тарсиса и Амальрика, время малопрогредиентной шизофрении и казанской психиатрической больницы № 1, где заведующей отделением функциональной диагностики была моя тетя, Софья Шелгинская. Кое-что она рассказывала, когда приезжала к нам погостить, и делала при этом такие выразительные глаза, что я невольно успокаивал ее. «Я – могила», – говорил я тихо, и она, довольная, неправдоподобно громко смеялась. Муж ее был поляком, и она делала вид, как будто она из Кракова.
Но картина была бы не полной, если бы я не рассказал об одном исследователе. Он долго мялся и пристально вглядывался и наконец произнес: «Вот это вот… на… держи… можно не сразу, можно постепенно…» В руках моих оказался тяжелый и увесистый газетный сверток. Что там? – спросил я глазами. Он улыбнулся: «Тебе это тоже пригодится. Там „Ветвь персика“, „Камасутра“». Я тогда был далек от идеи, впоследствии захватившей меня на короткий период, – идеи о сублимации либидо и иррациональном, из глубин проявляющимся импульсе, и тут уже было неважно, в каких одеждах эти люди нам представляются. Конечно, я сделал «Ветвь персика» и себе. Но надо признаться, что уже и тогда техники и позы были слишком механистичны, чтобы увлечься этими рекомендациями, кроме того, книгу мне приходилось прятать и перепрятывать – в общем, через недели две мы с моим неразлучным товарищем Женькой Шмагиным пошли в лес и предали это огню. Нечасто приходится говорить об очищающем пламени…
Так пополнялась моя библиотека, а вместе с ней и некоторое расщепление: на поверхности пели Иосиф Кобзон, Эдуард Хиль и Майя Кристалинская, но по субботам, ровно в 21.15, я был у своей радиолы «Сакта» и через помехи слушал «Голос Америки»: «А сейчас специально для Дмитрия из Магнитогорска группа „Тадж Махал“. Ничего бас гитара, а?» Расщепление было общим местом и в больших городах, и в провинции. Если ты хотел быть не мимо кассы, то обязан был поддерживать разговоры: Пражская весна, Дубчек, Литературны Листы, Ота Шик, но также Биафра, Мама Волде и Одумегву Оджукву, а также Камю и Сартр. Чаковскому, бывшему тогда главным редактором «Литературной газеты», мы выказывали брезгливое презрение за «Открытое письмо» Альберу Камю. Мало того что Камю погиб за семь лет до того, в 1960-м, Чаковский не унимался в изощренном прогибании: «Дорогой Альбер! Ты идешь не туда, эта дорога ведет к историческому вырождению, а мы – на просторы освоения Вселенной. Давай с нами!». Этот маленький экскурс показывает атмосферу того времени, когда ложь и лицемерие были эталоном психического здоровья и новояз Оруэлла был нормой. Квинтэссенцией состояния было знаменитое: «А теперь артист Вуячич вам романсы прохуячит». Осмелившись на ненормативную лексику, я отдаю должное продвинутым фрейлейн из старших классов, которые между собой, когда идут веселой стайкой из школы, не только вызывающе громко, но и искусно обращаются с архаикой. Однажды я шел за такими модными сороками и думал, что они переняли цыганскую манеру никого не замечать вокруг, как вдруг одна из них обернулась и твердо произнесла: «Вы не переживайте, мы целомудренные, это просто драйв». Они ничего не знали о Карле Хаусхофере и его учении о границах дозволенного. Но, может быть, и к лучшему.
Сергей Жаров играл в футбол и шахматы – это был золотой век. В футбол и шахматы играли все, правда, были и городки, но это была игра важных пенсионеров. Я заметил, что среди них не было сутулых – по-видимому, лордоз был условием необходимой амплитуды движений. Так они и ходили, с самодельными чехлами и битами, вероятно, они играли на деньги, еще и этим можно было объяснить их надменный вид. Совсем рядом были Пеле, Гарринча, Эйсебио, «черная пантера», хотя пантера не может не быть не черной (предложение с тремя отрицаниями выдает софиста), а также Бобби Чарльтон, Джимми Гривс из «Тоттенхэма» и Курт Хамрин из «Мальмё». «Ботафого», «Санта Фе», «Пеньяроль», «Сантос» – это клубы из Латинской Америки, там жили кудесники мяча. А шахматы были в каждом доме. Сергей Жаров предпочитал закрытые системы и отдавал предпочтение отказанному контргамбиту Фалькбеера. В футбол мы играли в чемпионате Москвы среди КБ и НИИ, домашним полем был стадион «Молния». Я был самый молодой в команде, игры были жесткими, стыковыми, защитники не церемонились, Сергей Жаров, несмотря на небольшой рост, был очень прыгучим и перехватывал верховые мячи в единоборствах, да так, что манеры денди только усиливались. Он стал тем, кому хотелось подражать во всем, и постепенно я стал замечать это за собой, и с улыбкой, но и с опаской, ведь так можно далеко зайти, например потерять свою индивидуальность, но кто в семнадцать лет не сотворил себе кумира? Как-то он привез меня к маме. Мама работала в Моссовете, в старом здании на Тверской, она была замом Дерябина, Председателя Мосгорисполкома, мэров тогда и в помине не было. Потом я рассказывал родителям о фотоэлементах, когда двери сами открывались перед тобой, и, конечно, о буфете, поразившем юношу из предместья, помнившего бараки в Химках, коммунальный быт и деревянную ногу тети Тони, нашей соседки, у нее была фронтовая культя, и липовую голень с туфелькой она оставляла почему-то с внешней стороны двери, и вот, когда все уже спали, а тетя Тоня ложилась рано, она была мастером на фабрике инвалидов «Авторучка», я располагался около этой ноги и очень боялся, что нога оживет. Может быть, уже тогда я чувствовал, что неодушевленные предметы имеют свою душу и молчат только из присущей им деликатности. Сверху, в месте крепления к колену, были кожаные ремешки, их было двенадцать. Они были потертыми и безвольно свисающими и тоже спали вместе с хозяйкой. Утром тетя Тоня, особенно не смущаясь, ведь все мы были родные люди и война только кончилась, прикрепляла эту липовую ногу с туфелькой, но я не смотрел в ее сторону – был такой строгий внутренний запрет. Так это и осталось тайной – это место крепления и тугие ремешки, уже наделенные смыслом жизни. Тогда мне было шесть лет. И мне было невозможно представить, что через десять лет я неожиданно окажусь в Моссовете, да и слова такого я не знал, но зато вечерами мама читала мне Юлиана Тувима, прекрасного польского поэта, и я был счастлив. А в старших классах мне попался журнал «Америка», и там были стихи Готфрида Бенна «Прекрасная юность», я их выучил наизусть, настолько они поразили меня, это были стихи обо мне и моих товарищах. Я их помню до сих пор и приглушенно читаю наиболее подготовленным студентам. На новоязе это называется «Встречи с сокровенным». Не случайно после этой фразы остается оскомина. Согласитесь, что в таких случаях молчание лучше говорения.
