Одной из пациенток, исландской переводчице, я рассказал о прекрасной Брунгильде, она рассмеялась и сказала, что это – грубоватая калька, правильно следует произносить: Брюнхельд. И правда, Брюнхельд – как-то человечнее, теплее, и так она стала Брюнхельдой. Вторые роды были драматичными, Мякки в рыцарском порыве съел послед и еле уцелел после такой гормональной бомбы, и несколько дней, прежде чем подняться, он лежал пластом. Эту жертвенность еще предстоит описать. Люди, обладающие косным мышлением, ошибочно приписывают это инстинктивной деятельности, впрочем, синтоизм для них также далек, как и созвездие Плеяд. «Пчела дает мед только после появления Плеяд», – писал Аристотель. Многие ли пчеловоды знают об этом? В России Плеяды известны под именем «Стожары». Но я закрываю эту тему после того, как введу в транс внимательного читателя: наша Вселенная вращается вокруг центральной звезды Плеяд, один оборот она совершает за восемнадцать миллионов лет…

И новые котята подросли, и опять я раздал их спартаковцам, а потом мы с Тимуром задумались и решились на стерилизацию Брунхельд, Тимур отвез ее в клинику на ВДНХ, а через несколько дней уже снимал швы.

Мякки заболел неожиданно и очень тяжело. Острая анурия, мочекаменная болезнь. Он пришел на то место, где лежал пластом когда-то, и издал страшный и протяжный рык, когда я хотел его погладить, и я понял, что он уже садится в лодку к Анубису и видит Лету. От этого рыка я отпрянул, а Брунхельд одним прыжком оказалась на шкафу. Через несколько минут душа Мякки отлетела, ушел Бесстрашный, ушел Доблестный, ушел Герой. Я похоронил его в лесу, недалеко от того места, где он учился жить в мире с Природой.

Брунхельд осталась одна. Она долго искала своего Зигфрида-Мякки, но его образ стал растворяться в эфирных далях, и скоро она прекратила поиски и полностью переключилась на меня, теперь я стал предметом ее внимания и заботы. Где бы она ни спала, стоило мне погасить свет и улечься, как через мгновение она была уже рядом, ложилась пластом у меня на груди, и мы блаженно засыпали под ее мурлыканье.

Однажды Брунхельд спасла и меня и мой дом в деревне Ашково Псковской области. Я, как только приобрел этот дом у рижанина Саши из Юрмалы, который был родом из этих мест, ашковским мальчишкой, а потом стал настоящим барином и дом себе построил барский, а однажды говорит мне на ухо: «Наиль, только тебе хочу продать, я уже старый, у нас бизнес в Юрмале, больше уже не приеду». И всегда мы были вместе, Брунхельд так любила эти места, что, завидев, что я укладываю вещи и собираюсь в Москву, исчезала бесследно, иногда это были часы, а иногда и дни.

В тот год у меня была тяжелая предвыборная кампания в Мосгордуму, она закончилась поздней осенью, и я приехал в Ашково в середине октября. Меня встретил холодный ливень; немного промокнув, я решил согреться на большой веранде, но сначала позаботился о Брунхельд, дал ей любимый корм из пакетика «Феликс» и налил родниковой воды. Приготовил кофе, включил два больших обогревателя и установил их за спиной, а сам включил ноутбук и начал играть блицы, установив верхний предел коэффициента Эло – 1600. Я потихоньку приходил в себя. И тут неожиданно я увидел Брунхельд. Она стала доминировать, прыгнула на колени, поднялась, опираясь лапами на грудь, и так посмотрела мне в глаза, настолько многозначительным был ее взгляд, что я тут же оставил шахматы и поднялся, не зная еще, куда идти. Она уверенно пошла впереди, а я за ней. Мы прошли метра четыре и оказались за диваном, там, где я установил «Пилот» на шесть розеток. Около этого «Пилота» она села и стала тревожно мяукать. Ничего не предвещало беды, я не понимал происходящих событий и спросил у нее: «Брунхельд, что все это значит?» – «Не уходи и жди теперь!» – сказала она. Мы замерли в ожидании, и так я простоял несколько минут, и вдруг из одной розетки появился легкий дымок, я все понял, розетка была горячей, я моментально выдернул ее и выключил «Пилот». Итак, я перегрузил сеть, а Брунхельд предотвратила короткое замыкание и гибель дома. Я почувствовал слабость в ногах и несколько минут провел в парабиозе, переживая картины катастрофы, которую прервала и не дала осуществиться моя маленькая и ласковая Брунхельд. «Я немедленно еду в Идрицу и покупаю тебе самое лучшее мясо!» – сказал я ей. Теперь она успокоилась, и взгляд ее был материнским: «А я и не против, только поезжай по дальней дороге». Да что же это такое? Откуда она знает, что короткую дорогу размыло?

Брунхельд жила со мной восемнадцать лет, стала старенькой, не могла уже прыгать на кровать, и я сделал ей ступеньки, а однажды, забравшись под стул, перестала двигаться. Стул заменил ей лес, как у Ларса фон Триера, звери уходят глубоко в лес умирать, и мы их больше не видим. В Бибирево, на четырнадцатом этаже, стул стал ее последним лесом. Она закрыла глаза и испустила дух, такая худенькая и маленькая, подруга Мякки-Зигфрида, спасшая меня от огня.

Однажды ординатор попросила посмотреть бабушку, у которой умер кот и она все время плачет.

И вот бабушка в моем кабинете. Поразил ее внешний вид – крохотная, в тугом платочке на голове, отчего ее лицо приобрело кукольное выражение, но глазки внимательные, живые, в первые минуты знакомства обнаружились и слащавая манерность и предупредительность, характерные для эпилептоидной конституции с повышенной впечатлительностью, ранимостью, обидчивостью и злопамятностью, сужением кругозора, происходящего из конкретного мышления, и мстительностью, когда годами может вынашиваться план действий.

Передаю рассказ бабушки, которой оказалось сорок восемь лет.

– Был у меня, уважаемый доктор, кот, которого я очень любила, поскольку детей у меня не было. С какого-то времени он перестал ходить в лоток, и я повезла его в лечебницу, там сделали УЗИ и заявили, что кот не жилец: мочекаменная болезнь. Они могут усыпить его, если я захочу, но я отказалась, дорогой доктор, я отказалась, как можно! И я приехала с ним домой, а дома я живу не одна, а с братом, у которого шизофрения, и мы стали советоваться, что делать с котиком, и решили, что зачем ему умирать в квартире, брат боится сквозняков, форточки мы не открываем, и воздух не всегда свежий, дорогой доктор. И мы решили отнести его на улицу, на свежий воздух. Я нашла большую пустую коробку из-под сапог, я обычно не выбрасываю большие коробки – всегда пригодятся, – положила в нее котика моего дорогого, и брат посоветовал обмотать коробку скотчем, чтобы и не выпал и мало ли чего, так я и сделала.

– А потом? – спросил я, холодея. Сюжет для фильма ужаса.

– А потом я отнесла его на помойку, она у нас за домом, очень удобно, и там оставила около контейнеров.

– А как вы спали в эту ночь?

– Бессонницы, доктор, у меня нет, сплю как младенец, но утром я все-таки побежала на улицу, проведать, как он там, смотрю – нет коробки, у нас, уважаемый доктор, узбеки чисто убираются, грех жаловаться…

И вот о чем я подумал: придет ведь время, когда она сляжет и будет болеть, и брату это будет настолько невмоготу, что выкатит он ее кроватку на свежий воздух, за дом, и также обмотает скотчем, чтобы, не дай бог, не выпала во сне. А потом ко мне придет ординатор и попросит посмотреть одного старичка, который все время плачет.

В клинике мне пришлось работать с известным академиком, она занималась молекулярной биологией, а ее древний род происходил от шведской королевской семьи. Стены ее квартиры украшали портреты почтенных старцев, выхваченных из тени, в манере Рембрандта Ван Рейна. Точно таких же строгих старцев с пронизывающим взором я видел в Институте святого Фомы, где мне пришлось читать лекции, МППИ арендовал лекционный залу иезуитов, интеллектуальный авторитет которых никогда не подвергался сомнению.