— Глупо, но я заигралась.

— Я тоже, — кивает он.

— Я не знала, чего хочу.

— Я знал, но… не мог остановиться.

— Я теперь понимаю, что эти мелочи для меня ничего не значат!

— Я… не могу смириться с тем, какой дурак! Каким дураком был, как оказался…

— Ты! Целовал! Валикову, — все-таки шиплю, хоть и утверждала, что злобы нет, и всё понято и прощено.

— Уверена? — Саша ставит стул на две ножки и наклоняется ко мне. Обхватывает мое лицо ладонями, прижимается к моему лбу. У меня перехватывает дыхание и хочется вечность так сидеть, но всё-таки слишком уж печёт в груди, чтобы выдержать хоть минуту.

Прикусываю губу, чтобы не сказануть лишнего, а Великий мило-мило улыбается:

— На фото не я, — шепчет, будто и его голос тоже сел.

— Лжёшь, — опустошенно брякаю.

— Или тебе так хочется думать?! — Саша не меняется в лице, не пытается играть, форсировать.

Он не врёт!

На мою голову обрушивается само небо, потому что на этом глупом факте строилась вся моя защита!

Вампир-Великий — нехорошо. Клара — почти мило.

Но простить за Валикову было реально очень трудно!

И вот… ничего нет! Нет Валиковой…

— На фото — Игнат, — продолжает Саша. — Всюду, где ты думала что нас двое — ты видела только затылок! И везде был Игнат! И Валикову целовал — он! Она вообще сменила флаги, когда Иванова тронулась умом по Историку и подралась с Соболевой. Даже переписку с ней вёл не я, а Игнат, и она была уверена, что влюблена в меня, пока не поняла, кто автор всей этой романтики… Они торжественно встретились в один момент и поклялись друг другу в вечной любви, а фото это… В тот вечер ты целовала Великого, после того, как была с Вампиром, а следом, была с Вампиром снова. Валикова — на твой стороне. И вчерашний номер… отчасти ее заслуга!

У меня нет слов. У меня в голова лютая каша из мыслей, внутри всё клокочет от слишком уж противоположных чувств.

Саша пододвигает ко мне лекарства и чай.

— Я пойду, мое выступление раньше твоего, — он говорит очень тихо, будто ему это даётся болезненно, а потом возвращается и… обнимает меня.

«Я скучаю…»

Эти слова я сначала только представляю, и когда слышу — не верю.

Хочется ответить: «Мне тоже плохо! Почему бы нам все не забыть?!»

Но так же не бывает, да?

Нельзя все сломать, а потом щёлкнуть пальцами и починить.

Между нами уже не стена, а мыльный пузырь.

Мы видим друг друга. Мы слышим друг друга, но что — то всё ещё не так — неправильно, неловко.

Наверно, так бывает, когда близкие люди всё портят и не знают, как дальше смотреть друг другу в глаза…

— Что ты чувствуешь? — у меня получается странный вопрос после его: “Я скучаю”, но не могу не спросить.

— Что с тобой чертовски сложно прощаться, — бормочет Саша.

— И что нам делать?

Он отстраняется и внимательно смотрит мне в глаза.

— Твой голос вернулся, — целует меня в лоб, и всё-таки уходит.

Я остаюсь одна… в тишине, пустоте… каком-то расщепляющем душу одиночестве. Я так расслабилась, пока меня обнимал Саша, что накатывает безграничное ощущение “всё наладилось”.

Пробую голос, проверяю на сиплость. ДА! Голос вернулся.

От облегчения улыбку унять невозможно. Пусть у меня нет номера! И кто бы не подставил меня со сменой номинации — я должна ему сказать “спасибо”, а потом хорошенько треснуть по голове. Я знаю что буду читать, но не уверена, что это кому-то придётся по душе.

За кулисами тишина: непривычная, мне незнакомая. Я никогда не выступала в этой номинации, и теперь чувствую себя самозванкой, которую пустили в такую недосягаемую касту, где приходится притворяться тем, кем не являешься.

Девчонки все из себя важные, с низкими пучками, в красивых строгих платьях. Парни в костюмах. Все сосредоточены, многие в наушниках, чтобы никто не отвлекал. А у меня даже нет с собой текста, и не отработана программа выступления. Свет, звук. ничего… Всё — экспромт.

Ника появляется, как всегда яркая и шумная, и на неё смотрят с жутким осуждением, мол, какая невоспитанная девушка портит обстановку.

— Я тут! Тут! Всё готово!

Она только что выступила и результатов ещё нет, но всё прошло прекрасно.

— Готова? — спрашивает она, а я киваю.

— Даже больше, чем можно было представить.

Ника улыбается мне слишком радостно, а из-за яркого макияжа, кажется неприлично красивой в этой серой массе.

— Там в зале сидят Валикова, Игнат и Саша! Предупреждаю, чтобы ты не рванула бить морды и была готова к встрече! — с важным видом шипит Ника, а я безразлично жму плечами.

В ДК несколько концертных залов, и чтецы выступают в малом, параллельно с ещё несколькими номинациями, потому обычно партер полупустой. Я не жду ажиотажа, но конкурс крупный, даже для такого скромного шоу, как “Авторская поэзия” — собирать двести человек — не особенно много.

Когда объявляют мой выход, я не нервничаю.

Один из работников сцены выносит табуретку.

Ника выходит и садится за рояль. Она такая счастливая и очаровательная в своём платье с пышной короткой юбочкой, что ей аплодируют, больше чем кому бы то ни было. Но Ника открывает крышку, разминает шею. Выдыхает… ждёт меня.

Выхожу из-за кулис и сажусь на табуретку перед микрофоном.

Джинсы и ботинки — вопиющая нескромность. Так не одеваются на такие конкурсы.

Даже рубашка не спасает, она на одно плечо и из-под неё виднеется лямочка шелковой майки.

Свет гаснет, пушка светит на Нику. Это Роня хозяйничает у световика. Ника жмёт на клавиши… играет скромное пятисекундное вступление, которое обрывается… словно недосказанное предложение.

Затем прячет лицо в ладони и наваливается на клавиатуру. Локти давят на клавиши, нестройные звуки отчаянным стоном на несколько секунд наполняю зал.

И только стихают:

— Глупые люди с дымом и романтикой подоконной…

Могут всегда закурить и молчать в дыму сигаретном Это так классно быть брошенной и влюблённой.

Любить любовью трагичной и безответной.

В тишине, после громких звуков, голос кажется сильнее, чем есть на самом деле. Теперь пушка светит на меня, и люди будто застывшие статуи, не сводят с меня глаз. Я случайно сталкиваюсь взглядом с Валиковой и вижу её искреннюю улыбку, которую никак не могу принять.

Пока, по крайней мере.

— И я посижу одна сейчас на подоконнике.

Жаль не курю, не пью, да и плакать не хочется.

И каждое утро буду искать тебя в соннике.

И каждый вечер звезду отправлять, полуночницу.

Ника снова оживает, и мой голос тонет в её импульсивной игре. Звуки болезненные, яростные, будто подруга рыдает. И зал вместе с ней переводит дух. Хороши мои стихи или нет, но они сейчас добираются до нутра каждого слушателя, а я собираюсь с силами.

— Кажется, мы с тобой так и не побеседуем.

Не проведём параллели, во всём не признаемся.

Потом всем друзьям с умным видом будем советовать.

Что любви вовсе нет, а чуть-чуть совсем не считается.

Знаешь, где истина? Я расскажу тебе.

Даже не в том, что тебя вижу всюду, как прежде.

Будь ты один, будь ты с кем-то или даже в толпе.

Меня не обманешь шёпотом, запахом или одеждой.

Я не ищу Сашу в партере, и стараюсь смотреть в одну точку.

Ника лениво перебирает одну за другой клавиши, словно делает это на автомате, и мы обе под светом прожекторов. Будто страдание и его несмолкающий голос.

— Глупые люди с дымом и романтикой подоконной…

Почему-то решили, что ждать и страдать — это модно.

Почему-то решили, носиться с собой, как с иконой.

Превращать свою боль в то что дорого и благородно.

Мои слова вызывают ропот в зале, люди посмеиваются и проговаривают их, а я принимаю это, как одобрение. Не запинаюсь. Ни разу не даю слабину и не показываю, как на самом деле волнуюсь.

Ника снова играет маленький отрывок из композиции, которую для меня выбрала, прежде чем я закончу выступление. Потом закрывает крышку рояля и разворачивается ко мне. Смотрит, будто ждёт. Я смотрю на неё. Она кивает…