— Стоя-ять! — тянет мама, выставляя перед собой ладонь, и продолжает уже строгим, учительским тоном. — А ну-ка сопли подбери! И что, что один! Хорошо же. А поцелуи. подумаешь! — фыркает надменно. — Он тебе в верности и не клялся!

Какое-то подбадривание — не подбадривание!

— Да понимаешь, я и одного, и второго послать хотела! — бормочу сбивчиво. — И как бы ничего, но. когда узнала, что это один. меня будто родной человек предал! — задыхаюсь от чувств и понимаю, что окончательно в мыслях и желаниях запуталась. —

Он же выходит. я каждого немножко любила. Одного чуть-чуть и второго чуть-чуть. А вместе — полностью! Когда всё на места встало, я сначала будто стала невероятно счастливой, а потом «БУМ» счастье лопнули, и стало жутко пусто, — помолчала, переваривая в который раз свою боль и досаду. — Он. смеялся, мам. Он меня разводил! Он делал вид. он ревновал! Смеялся, ревновал.

— Ты с ним. переспала? — мама зажимает себе рот рукой и округляет глаза. Я от себя в шоке не меньше. Смотрю на неё в ужасе, не зная, чего ждать.

— Вер, я правильно поняла? — уточняет мама.

— А я о чём. — опять раздирают обида и боль.

— Да ты столько протараторила, что. не знаю, — мама жмёт плечами и опускает взгляд на пенные лужи. — Знаешь. Не страшно, правда. Ты же сама сказала, что любила.

Я киваю, но по щекам бегут жгучие слёзы.

— Правда, дочь, тише. Бери себя в руки и поднимай голову. Ты — любила. Ты взрослая. Имеешь право на пробы и ошибки, — в своей манере пытается приободрить мама.

Снова киваю — один из камней, заполонивших душу, катится вниз, освобождая немного места. Дышать становится легче.

— Это не ерунда, конечно, но и не конец жизни, ясно? — опять звучит маман. — Думай о том, что было до того, как узнала правду, как об отдельной странице жизни. Всё что случилось теперь — это другая история, другие персонажи, другой мир. Ясно? — твёрдо и настойчиво твердит она, и от этого решительного тона хочется сворачивать горы. — Всё! Если ему это была игра — отпусти и прости! Ты тоже поиграла, — напоминает беззлобно, но отрезвляюще хлёстко. — Но в любой игре есть победители и проигравшие. Порой победа так горька, что удавиться хочется. А проигрыш слаще победы. Так что не теряй достоинства! Не показывай как тебе больно! Проигрывать нужно уметь! Не нужна ему — пусть валит с миром! Нет больше Вампира, нет больше Великого! — вот умела мама наставить на путь истинный, даже если он тернистый и заминированный. — Смотри на это по-другому! Есть Саша Аполлонов, — раскладывает по полочкам, — и у тебя с ним ничего не было. Поняла? — упирает на меня пристальный взгляд маман. — И ты не будешь прятаться в ванной и рыдать! Ты не будешь размазывать сопли! Ты — честно любила!

— Не честно же… игра, всё чёртова игра! — теперь намеренно бью по воде руками, и пена выплёскивается на пол, а мама скатывается с машинки и встаёт перед ванной на колени, будто в молитве.

— Милая, но чувства-то честные. К Вампиру — честные. Думаю, что и к Саше — тоже. А игра-не игра. Вы оба идиоты. Молодые, импульсивные. Но хорошо, что ты отдавала себе отчёт, что этого человека искренне любишь или, по крайней мере, хочешь. Замечательно, что никто тебя не заставлял и не принуждал. Отлично, если ты правда верила в вас! Значит, всё было не зря! Просто дальше. не упусти кусок жизни из-за пустых слёз и страданий. Право, какая глупость ныть, а тому ли я дала, в самом-то деле?! Соберись. Жизнь длинная, ещё не раз раскатает! Главное — себя уважать и не давать абы кому повода ткнуть носом в грязь. И ещё лучше, расставь все точки и за «перевоспитание» извинись, а дальше пусть катится.

Мне правда легчает.

Киваю, а мама выдыхает. Этот долгий спитч ей явно дался тяжко, она протягивает руку и гладит меня по щеке, ещё что-то обдумывая.

— Меня Павел на дачу позвал, он тут прикупил себе что — то «исключительное», — мягко шепчет. — Поехали? — с милой убедительностью. — На пару дней. Отвлечёмся. Ты сменишь обстановку. Мозгами проветришься. Между прочим, Паша будет не один, его сын и племянник. Можешь девчонок взять. И мне не так страшно будет, и тебе развлекуха. А? Проверим, как нам. новая семья.

— Сын? — тру глаза и шиплю от попавшего в них мыла. — Это тот что где-то там в Штатах кто-то там крутой?

— Да, — кивает с улыбкой мама. — Приехал папку поддержать. А я же Павла просила со мной никаких разговоров про детей! Никаких знакомств и сближения. Нет же… — забывает о моих проблемам маман и начинает о своём. И я понимаю, что это тоже часть терапии… она меня клещами вытаскивает на свет.

— Расслабься уже, мам. Ты и так встряла, — усмехаюсь, а она качает головой. — Ладно, поеду. И Нику позову. Роня, кажется, сильно занята. Пусть твой Павел берёт побольше вина!

— Будет сделано! — подмигивает мама.

Она уходит, а я расслабленно вытягиваю конечности и прислушиваюсь к своему телу.

Оно с обидой не согласно. Оно даже от горячей воды не избавилось от настойчивых воспоминаний. Тело хорошо помнит, что с ним было и оттого хочется содрать с себя кожу…

Как всё глупо. И это со мной-то, умницей Верой?..

Кто бы мне это пол года назад рассказал…

Лежу без сна вот уже второй час, и даже бока начинают болеть. Потому встаю и бреду к письменному столу. Горько так, что на кончике языка эта горечь поганая, как само предательство.

Наливаю в стакан тёплый грейпфрутовый сок.

Эх, была бы тут Роня, включила бы она мне Чайковского какого-нибудь.

Была бы тут Ника, сказала бы верные слова.

А был бы тут Саша. я бы им дышала и в нём растворялась…

Предательство.

Был бы тут Сергей Анатольевич, велел бы мне писать.

Ступаю к старому комоду и выворачиваю ящики. Где-то тут старые тетрадки и мои наивные, но почему-то ценные стихи. Их Сергей Анатольевич звал пристойными, а я же сейчас смотрю на корявые строчки и понимаю, что льстил первокурснице, чтобы заманить в свою литературную берлогу.

Лист за листом, комкаю странички, и бросаю в урну.

К чёрту!

Супер романтика, ага! Хранила я себя, выходит. для кладовки!

Как там Ника меня настраивала? Свечи, романтика, шампанское. ага! Такое у каждой второй было. А тут тебе вон как.

Кла-дов-ка! Сколько страсти и вкуса в этом слове.

Чёртов Великий Вампир!

Пинаю комод и глухо вою от боли, а потом падаю за письменный стол.

Глупые идиоты, с дымом и романтикой подоконной.

Пафосно сидят у открытых створок и форточек.

Это так прикольно быть роковой и томной,

А самой краснеть от вида собственных ножек-косточек.

Что сидим? Кого ждём? Твоя остановочка?

Что ж ты размазала тушь по несчастной рожице?

Думала будет «Хилтон», а вышла… кладовочка.

Зато уже всё, случилось. Можешь и не тревожиться.

Глупые люди с дымом и романтикой подоконной…

Могут всегда закурить и молчать в дыму сигаретном Это так классно быть брошенной и влюблённой.

Любить любовью трагичной и безответной.

А я посижу одна сейчас на подоконнике.

Жаль не курю, не пью, да и плакать не хочется.

И каждое утро буду искать тебя в соннике.

И каждый вечер звезду отправлять, полуночницу.

Чтоб ты, паскуда, как я не спал и мучился.

Чтобы трамвай тебя, гада, переехал нафиг!

Чтобы ты там до воя по мне соскучился!

А я. а я.

Закрываю тетрадку, и хватит мне.

Тяжко вздыхаю, смотрю в окно, прикидывая выть мне на луну или спать. Мне нравится то, что вижу. Нравятся эти строчки и я готова продолжать!

А Сергей Анатольевич может идти куда подальше, если ему не понравится. И хоть не придумала рифму последнюю, и крутила-вертела слова, меняла местами, плюнула и пошла спать.

Тело ноет, и чешется будто я лежу в пуху, щекочущем кожу. Отписываюсь Нике по поводу дачи, отправляю в ЧС всех неугодных и закрываю глаза. Утро вечера мудреннее!

Утром мама носится, чтобы собрать всё в дорогу. Нервничает и выглядит нездоровой, поэтому за руль сажусь я. Так даже лучше — за рулём думать о всяком некогда. Мы врубаем погромче музыку и орём в три горла Лолиту, на которую подсела наша пенсионерка-стюардесса.