— О, князь, мы тут не за этим. Ты способен на много большее. Присядь, выпьем вина с моей родины. Ты такого никогда не пробовал.

Князь сел, взял из её рук кубок и попробовал нечто совсем не крепкое и похожее на лесные ягоды.

— В каких богов ты веришь, женщина?

— Во всех.

— Во всех?

— Во всех. Нет причин отрицать существование богов остальных народов. Кто мы такие, чтобы судить о богах, в конце концов? Особо мы почитаем Вернувшегося Бога, но лишь как пример.

— Что за странное имя у вашего бога..?

— Какое бы мы не дали имя богу, это будет таким же глупым и весомым, как имя, которое богу дали муравьи. Мы почитаем его, но поклоняемся мы единственно важной вещи… знаниям.

— Знаниям?

— Да. Нет ничего важнее знаний. Когда-то, князь, ты впервые узнал, что такое верх, что такое низ, что такое земля и небо, почему трава красная, а солнце жёлтое, почему от пореза течёт кровь и что будет плохо, если не пить воду. Много чего тебе сказали люди, твои близкие и не очень, многое ты узнал сам. Но ты когда-нибудь спрашивал себя, сколько правды в том, что ты узнал? И сколько правды ты не узнал и не узнаешь никогда?

— Я…

— Ты никогда не задумывался, как и все жители этой части Узорицы. Но чем больше вы будете познавать мир, тем сложнее он будет вам казаться. Тем больше вы увидите не соответствий. И однажды вы так же примите нашу веру.

Когда он проснулся, солнце было уже высоко. Что ночью, что на рассвете, что сейчас, шум и голоса всё не смолкали, празднование ещё шло.

Ева, лежавшая у него на груди, открыла глаза, потянулась и улыбнулась ему. Он не решил, чем ей ответить, аккуратно отодвинул её и встал с постели. Она была одета, и у Вацлава никогда до этого не было подобной ночи. В дверь постучали.

— Вставай, батька! — прокричали из-за двери. — Нам надо ехать! Сейчас! Батька? Ты там? Нам сказали тут тебя искать.

Вацлав чертыхнулся, натянул рубаху и сапоги и отворил им.

— Ты чего загулял, батька? — нахмурившись спросил Исиф, разглядывая покои и Еву. — Ладно, леший с ним. Ехать надо. Сейчас.

— Чего стряслось-то, Исиф? Где пожар? Натворили что ли чего и князь гонит теперь?

— Пожар, батька, — ответил Исиф. — Князь по утру погорел. С семьёй вместе. Тушат ещё.

— То есть, как погорел?

— А вот так. Молились они энтой своей Всематери на первых лучах солнца. Да пыхнул храм. Помер Ярион. Вместе с детьми своими. Нет на этой земле больше князя. Лучше уехать нам, не спокойно тут.

— Вот зараза! — Вацлав выдохнул, сложился, отошёл и сел на кровать.

— Да, — вздохнул Исиф. — Мы тожа расстроились. Хороший мужик был. К нам так соседи никогда не захаживали… Пойду я коней седлать, батько. А тут… свои дела заканчивай. Да поехали. Я ничего не видел.

Вацлав молча кивнул, сгрёб со стола кубок, наполнил его из полупустого графина и всадил себе в глотку.

— Не поедешь ты, князь, — тихо сказал Ева и обвилась вокруг его руки.

— А ты чего, не пущать меня собралась, женщина? — усмехнулся Вацлав.

— Нет. Не я. Долг.

— Долг? Чего ты мелешь?

— Нельзя тебе князь уезжать, если ты Яриона любил, как брата и уважал его, как мужчину и князя.

— Это да. На похороны остаться бы. Честь отдать, — грустно вздохнул Вацлав.

— Не-е-ет, — протянула Ева. — Не о том я. Если Исиф правильно расслышал, князить по линии Яриона некому больше. Никого не осталось.

— Да и чего? — рассердился Вацлав. — Нового выберут. Не наше дело.

— Выбрали уже. Самый богатый станет. Димитром его зовут. Ещё князя по гавани не развеют, а он уже себя новым объявит. Только вот нельзя, что бы его выбрали.

— То есть как нельзя? Ты чё метёшь тут, баба?

— Ярион и его предки жизнь положили, чтоб Поморск построить на этом берегу. Первый острог основали зимой ещё более волчьей, чем эта. На крови и костях буквально возвели. Прапрадед Яриона жизнь убил, от юноши до голубого старца, чтоб со всего света сюда камней привезли под замок родовой, когда здешние скалы кончились. А прадед Яриона твоих людей пустил, не велел им кровь пускать, чужакам, а велел, как родных встречать, землю дал вам, пускай скудную, но дал. У него у самого такая же, только потеплее чуть из-за течения, да ветров тут меньше. А дед, отец и сам Ярион жизнь положили, чтобы эту землю враги не отобрали, любили её и удобряли так, чтоб все сыто жили и не нуждались ни в чём.

— И?

— А Димитр купец. При Ярионовой семье много таких появилось, сытых, да жадных. Как мухи на мёд слетелись, только последний кирпичик в твердыню уложили. Ему только золото важно. Войны нет, нужды нет, все кто в думе народной, торгуют и живут в шелках. Там простых людей нет. Для них Димитр царь, как самый богатый и самый властный. Вот только если он и эти его богачи к власти придут, то начнут они на Поморске и его народе наживаться. Распилят тут всё и разграбят, пуще предков твоих, что в походы ходили. Ничего не оставят. А как Поморск разграбят, то и врагу сдадут. А там и до Валашки недалеко.

— Ты чего, девка, удумала? — прикрикнул на неё Вацлав. — Да за такие мысли по башке можно топором отхватить, знала?

— А я и отхвачу. Как на родину вернусь и расскажу, что город сдала и не договорилась. Даже страшнее куда моя судьба будет. Такая страшная, какую ты в кошмарах за всю жизнь не видел.

— Ну, эт уж не мои заботы. Не хочешь не езжай. Тут живи. Как у тебя язык подвешен — не пропадёшь.

— Прав ты, князь. Твои заботы не обо мне совсем, а о твоём народе. Который погибнуть может. Не сейчас может, и не завтра. И не через год. А через поколенье или два. Если ты судьбу свою не примешь.

— Какую ж судьбу?

— Судьбу княжить. И Валашкой, и Поморском. И Донцком. И может чем ещё в округе.

— Ты чего несёшь, змея?

— Сам подумай, князь. Нет больше Яриона Мудрого. Есть Диметр, трус и ирод, не от народа царь, не воин и не защитник, и не царских кровей благородных. И есть Дофокл на троне Донцка, слабый и полоумный ребёнок, его даже не звали сюда. Что будет с этими землями без Яриона? Плохо им будет. И есть князь Вацлав. Который с Чёрной горы две сотни голодных тмонгов сбросил. С дружиной в четырнадцать воинов. Князь Вацлав Чёрногорый, который в зиму такую волчью, что огненная вода в кадках подмерзала, каждый день выходил из дому, сам в сани вместо лошади запрягался и шёл лес на дрова рубить, чтоб его хуторы ближние не замёрли. Который сам с чахоткой слёг, да виду не показал, всё равно работал, хотя помереть мог. И чахотку, и зиму победил. Князь Вацлав, что будучи князем, не налог собирал в плохой год, а свой урожай весь народу своему отдал, а сам от леса и охоты семью кормил. Князь Вацлав, что сорок раз за свою бороду и топор насмерть бился и ни разу не проиграл. У которого под этой рубашкой места живого от ран не осталось и который своей крови родной из вен столько пролил, что на десятерых хватит.

— О…о… откуда ты знаешь? — прошипёл Вацлав, протягивая руки к её горлу, она покорно отдалась и смотрела ему прямо в глаза, пока он боролся с собой, чтобы сомкнуть пальцы.

— Я многое знаю, князь. Много слышала, много читала. Вот скажи, Вацлав Черногор, есть ли тут более достойный правитель? Скажи мне, Вацлав Черногор, как ты молиться будешь духам рода своего, если останешься бабой, которая отвернулась от страха к стене, в день скорбный и чёрный? Скажи мне, Вацлав Черногор, как ты будешь в старости, когда у тебя сил уже и не будет, умолять врагов, которые придут, не сжигать твои дома и не трогать родных твоих? Скажи мне, Вацлав Черногор, как можешь ты проявлять слабость?..

— Я не слабый! — процедил Вацлав и опустил от неё руки. — И чего ты предлагаешь? К ним на совет заявиться? Себя предложить? Засмеют меня. Я чужак. Мне тут места нету.

— Засмеют. Не дадут тебе княжить. Надо силой взять. Как раньше было… Неужели не помните вы, неужели не слышали, неужели погибло в вас это?.. Твои предки не просили. Они брали. В тебе их кровь течёт, не селян. Та кровь, что снег топит и лед разбивает. Та кровь, что никогда не замерзает и в жилах от страха не стынет, а если и замерзает, то только цементом, что камни крепостей во льду меж собой крепит и тысячу лет держит. Та кровь, которой не жалко землю родную удобрить.