Лишь на миг доброе и открытое лицо Кивера ден Ланге перекосилось гримасой боли, но он быстро взял себя в руки, сжал ладонь дезертира с символом веры, прошептал что-что наверняка утешающее и, даже не договорив, выбил полено из-под его ног под гробовое молчание войска. Никто не шелохнулся, пока конвульсии бедняги Корба не закончились и дезертир не повис на веревке. Лишь ветер свистел в ушах да трепал промокшие с ночи плащи.

Оловянный диск выпал из разжатой ладони покойника и затерялся в траве.

На Кивера было жаль смотреть: старший сын прославленного графа Урста успел прослыть способным воином, но командование большим войском принял лишь немногим более года назад, и Фастред это чувствовал. Хороший вояка не обязательно станет хорошим командиром и наоборот. Монах видел в Кивере потенциал, но путь к превращению в военачальника был для Кивера полон духовных испытаний и договоров с совестью, а сердце его порой казалось слишком мягким для поста, который он занимал. Фастред слышал, что младший Ланге до последнего уговаривал короля смягчить наказание за провинности солдат, но Грегор был непреклонен, как и всегда. Даже брат Аристид в кои то веки оторвался от перевода очередной богословской книги и вмешался, но король не прислушался и к нему. А потому пойманных дезертиров ожидала лишь смерть — виселица для простолюдинов и отсечение головы для аристократов. Скверная и позорная кончина в чужих землях. Родные даже не смогут проститься и узнать место пограбения праха, чтобы потом посадить там деревце. Да и вряд ли оно бы прижилось на такой скудной почве.

Фастред мог облегчить конец этих оступившихся бедолаг разве что молитвой. Но в случае с этим Корбом было уже поздно.

Солдаты начали расходиться, а с ними церковники и командиры отрядов. Казнь казнью, но выполнение обязанностей никто не отменял. Осталось лишь несколько человек, которым поручили сжечь останки. Фастред дожидался, пока король, Аристид и Ланге окончательно покинут холм, а затем медленно подошел к мертвецу. Корба-труса опустили на землю и уже снимали веревку. Выглядел и пах он неважно и постыдно, как и полагалось всякому висельнику.

— Помочь, святой брат? — обратился к Фастреду один из солдат. Конопатый худой мальчишка с глазами старика и ловкостью убийцы. Такое Фастред тоже лихо подмечал. — Не переживайте, мы его быстро к костру перетащим. Тут-то недалеко, не как в прошлый раз. Может оно и хорошо, что так вышло, с Корбом-то. Слабый он был. И дерганный. Вечно паниковал на пустом месте, да и животом был плох. А сейчас для него все кончилось, с боженькой скоро встретится. — Юный солдат наконец-то перестал тараторить, задрал голову и уставился на затянутое свинцовыми тучами небо. — Но плохим Корб точно не был, вот что я скажу, святой брат. Просто не для войны его сделали. Может там наверху и свидимся еще, коли свезет… — Мальчишка замолчал и тряхнул головой, отгоняя задумчивость. — Надо торопиться с костром. Зуб даю, сегодня опять польет.

Фастред почти его не слышал. Он присел на корточки, нашарил в траве выроненный дезертиром оловянный диск и, приподняв голову Корба, надел символ веры на его посиневшую шею.

— Еще одна душа отошла к тебе, Милостивый, — тихо прошептал он, склонившись над телом. — Прими Корба, как тогда принял собственных детей. Молись за него, как мы молимся, ибо все мы тоже дети твои.

То была даже не молитва, а просьба. Брат Аристид учил, что Хранитель слышит всех своих детей и вне стен церкви, что к нему можно обращаться прямо, и Фастреду хотелось в это верить. Ему нравилась мысль, что Хранитель столь же прост и открыт к людям, как они — миру.

Он сидел, зачем-то глядя в остекленевшие глаза мертвеца, когда кто-то прочистил горло за его спиной и робко тронул за плечо. Монах обернулся.

— Простите, святой брат. — Здоровенный мужик с темной бородой, отличительным знаком главы отряда и рундским топором на поясе переминался с ноги на ногу, словно провинившийся школяр. За ним стояли трое солдат и так же нерешительно поглядывали на Фастреда.

— Мир вам, братья, — привычно отозвался монах. — Я могу чем-то помочь?

— Простите нашу дерзость, — снова заладил бородач, — мы хотели попросить о молитве. Корб был в нашем отряде. — Он кивнул на стоявших за его спиной солдат. — Я Брунц, а это Вим, Игнац и Гоц. Мы все из Меллена, это деревня на правом берегу Лалль. Нас призвали в войско в один день, и все мы хорошо знали Корба. Погиб он как трус, но был безобидным человеком, святой брат, клянусь. И мы, если вы простите нашу дерзость…

Фастред понимающе кивнул и поднялся на ноги.

— Вы хотите, чтобы я пригласил наставника прочесть молитву перед костром? Думаю, несмотря на свой поступок, ваш друг заслужил такую милость. Это можно устроить. Я поговорю с братом Аристидом. Возможно, он сам согласится…

Брунц переглянулся с остальными и мотнул головой.

— Мы хотели попросить вас, брат Фастред, — сказал он. — Если это не великая дерзость, конечно.

— Я воинствующий брат церкви, а не проповедник. Не уверен, что смогу найти слова, которые вас утешат.

— Вы — брат с оружием. Воин. Ваши речи просты, но так же святы, как речи наставников. Вы такой же, как мы, но только диск на шее носите и соблюдаете всякие обеты, на которые у нас воли не хватит, — убеждал Брунц. — Мужи в нашем отряде, чего уж таить, люди слишком простые и часто даже не понимают, о чем говорят наставники на проповедях. А нам сейчас нужно простое и понятное слово. Слово того, кто нас понимает и знает, как мы живем.

Фастред вглядывался в усталые и печальные лица солдат. Оратор из него даже в лучшие годы был посредственным. Но если эти люди просили о помощи, он не мог отказать, иначе зачем тогда вообще пошел служить богу и отрекся от мирской жизни? В конце концов он всегда сможет попросить брата Аристида поговорить с ними, если его собственные речи не помогут. А уж брат Аристид умел врачевать сердца словом как никто другой.

— Понимаю, — сказал воинствующий монах. — Но я должен предупредить, что…

— Так вы согласитесь, святой брат?

— Конечно.

— Спасибо, — Брунц выдохнул с облегчением и повернулся к своим. — Гоц, сбегай за остальными. Скажи, святой брат согласился. Пусть поторапливаются. А мы сами отнесем Корба на костер.

Гоц тут же побежал вниз по холму, размахивая руками — очевидно, знаками подзывал оставшихся внизу. Брунц, Вим и Игнац взвалили мертвого товарища на плечи и готовились неуклюже понести его, когда Фастред подошел к ним и предложил помощь.

— Что вы, святой брат! Он же…

— Обмочился, да, — спокойно проговорил он. — В этом нет ничего постыдного. Нам надлежит в равной степени уважать и жизнь, и смерть во всех их проявлениях.

Игнац свободной рукой почесал бороденку — в силу молодого возраста еще не такую роскошную, как у командира, и взглянул на Фастреда с восхищением.

— А вы еще сомневались, святой брат. Наставник из Святилища не стал бы делать такого. По крайней мере я такого еще никогда не видел. Побольше бы было в войске таких, как вы. Жаль, Корб не сможет вас отблагодарить.

— Пройдет время, и все мы встретимся в Хрустальном чертоге.

— Если повезет…

— Это не вопрос везения, юный Игнац, но веры и праведности, — рассуждал Фастред, пока они несли тело к костру. — Всего-то и нужно что пытаться жить достойно и в согласии с совестью. Даже самые закоренелые грешники получают шанс на спасение и право войти в Хрустальный чертог, если найдут в себе силы раскаяться. — Он умолк, предавшись печальным воспоминаниям из молодости и поздно заметил, что солдат не сводил глаз с его лица. У Фастреда всегда плохо получалось скрывать чувства. — Хранитель наблюдает за всеми нами, и его любовь к нам не измерить — настолько она велика. Нужно лишь попытаться ответить такой же любовью к остальным. А это вполне в твоих силах, юный Игнац.

— Вы так говорите, словно сами прошли такой путь. Простите, — осекся солдат. — Я наверняка не в свое дело лезу.

— Мне нечего скрывать от братьев, — успокоил его Фастред. — Я пришел в Орден уже в зрелом возрасте. Родился и вырос на западе Хайлигланда, рано потерял родителей и отправился на юг. Многое случилось во времена моей юности, и дорога эта привела меня к гацонским кондотьерам.