— Да, господин.

— Не смей обвинять тех, с кем работаешь, не имея на руках доказательств. Но если найдешь их, не утаивай.

— Я понял вас. Простите, господин.

«Надеюсь, после всего, что тогда случилось, у тебя появились особые причины сохранять мне верность и впредь».

— Поживем — увидим, — холодно ответил Демос. Они подошли ко входу в домовое Святилище, канцлер потянул мокрое кованое кольцо двери на себя. — Юна проводи в мои покои. Хочу лично выслушать все, что он скажет. А сейчас позаботься о том, чтобы нам с матерью не мешали.

«Ибо разбираться с многочисленными родственниками куда сложнее, чем играть в политику».

В этот час Святилище пустовало. Демос увидел лишь одного служку, старательно вычищавшего воск из подсвечников. Стекла в огромных витражных окнах потускнели: лишенные солнечного света, они не отбрасывали бликов на ряды скамей и каменный пол. Мраморная статуя Последнего сына Хранителя Гилленая наполовину скрылась во тьме алтарной ниши. Воздух застыл, всюду стояла тишина. Казалось, бог покинул это место.

«Если вообще когда-нибудь его посещал».

Служка встрепенулся, отвлекся от подсвечников и поклонился канцлеру, когда тот проходил мимо. Демос едва склонил голову в ответ и направился к богато украшенной резьбой и позолотой двери — входу в Зал Поминовения.

Вместе с Учением о Пути и верой в Хранителя латанийцы принесли на материк множество традиций, перекочевавших в быт местных жителей. Многие из новых обычаев касалась отношения к мертвым. Раньше на материке было принято хоронить покойников в земле. Прощание сопровождалось множеством обрядов, тризной, принесением клятв. На могилах высаживали деревья, кустарники или цветы, посвященные многочисленным богам-покровителям — считалось, что дух усопшего перейдет в растение и станет молчаливым стражем родной земли.

Латанийцы со своим Хранителем изменили все.

Светловолосые красавцы, прибывшие с острова Латандаль, принесли не только нового бога, но и новый порядок. В их распоряжении не было бескрайних просторов, они не могли позволить себе растрачивать земли на рощи для умерших собратьев, а потому своих покойников сжигали и верили, что их души после смерти отправлялись на небеса в Хрустальный чертог. А раз так, то зачем возиться с бесполезной телесной оболочкой? Развей прах по ветру в красивом месте да надейся когда-нибудь встретиться с покойником на небе, ибо важна лишь душа. Для жителей материка такой подход оказался еще и практичным, поскольку своевременное сожжение трупов останавливало распространение болезней.

«И все же наиболее полезной оказалась сама идея веры в единого бога. Больше контроля, меньше выбора. Но осознавали ли латанийцы, во что мы превратим их философию? Могли ли они предугадать, что из их простого учения вырастет Эклузум, чье влияние будет соперничать с властью императоров и королей? И прибыли бы они сюда, зная, насколько мы извратим их Путь?»

Как бы то ни было, в империи сжигали покойников уже много столетий. Однако древние обычаи смешались с новыми традициями и образовали довольно занятный сплав. Здесь было принято оставлять прах на память. По этой причине в имении Деватонов и появился Зал Поминовения.

Прах усопшего члена семьи делили на несколько частей и отправляли в города, с которыми тот был связан. У Деватонов таких было три: имение в Миссолене, родовой замок в Амеллоне, столице Бельтерианского герцогства, и замок Вилатан в одноименном графстве.

Часть пепла, оставшегося от Ренара, отправили в Амеллон, другую — в Эклузум, ибо младший брат Демоса был братом Ордена, а оставшееся леди Эльтиния приказала разместить в Миссоленской резиденции.

«Ибо Ренар родился в Амеллоне, служил в Эклузуме и погиб здесь же, в Миссолене. От моей собственной руки. Прошло полтора года, но она все еще не желает меня видеть. И вряд ли снова захочет».

После смерти младшего сына леди Эльтиния, самая яркая звезда Миссоленского двора, замкнулась в себе и отстранилась от светской жизни. Год, как и было положено, она носила строжайший траур, но даже по окончании этого срока не пожелала снять обета. Пиры и званые ужины в имении Девтонов прекратились. Умолкла музыка. Опустели сады. Демос не любил пышных торжеств, что Эльтиния устраивала с неуемной энергичностью, но сейчас, когда имение на долгие месяцы погрузилось в оцепенение, чувствовал, что ему не хватало тех ненавистных шума и суеты.

Вдовствующая герцогиня, потратившая столько лет на укрепление власти Дома Деватон, более не интересовалась ни политикой, ни богатством, ни блеском. Практически все время она проводила в Зале Поминовения или в оранжерее. Любимые розы остались едва ли не единственной ее земной радостью.

Спускаясь по широкой каменной лестнице, Демос размышлял, что скажет матери, но так и не додумался ни до чего путного. Раз за разом он пытался с ней поговорить, объясниться, рассказать, почему был вынужден это сделать. Но она не слышала его, лишь глубже погружалась в тоску и скорбь. И все же он не оставлял попыток.

«Я не надеюсь на прощение. Сам себя никогда не прощу за то, что сделал. Но хочу, чтобы она вернулась к нам — ко всем, кого оставила, став затворницей. Весь Дом в опасности, пока на троне сидит младенец, Эклузум играет в политику, а Грегор Волдхард водит опасную дружбу с рундами. Она нам нужна. Если со мной что-то случится, главой Дома станет Линдр. И он не справится или натворит таких дел, что погубит всех. Что мне же сделать, чтобы вернуть ее?»

Лестница вывела его в длинный вытянутый зал: вдоль стен располагались ниши с прахом и статуями предков-бельтерианцев. Мать стояла почти в самом конце этого коридора, неподвижно разглядывая мраморную фигуру Ренара. Демос поднял трость, чтобы та не цокала по влажным каменным плитам подземелья, и, стараясь не издавать ни звука, проследовал к Эльтинии. Света отчаянно не хватало, и канцлер пожалел, что не захватил лампу. Кое-где свечи догорели, и некоторые ниши полностью погрузились во мрак. Бородатые герцоги, графы, бароны, вооруженные мечами, плугами и даже весами взирали на него с полным безразличием. Тускло блестели серебряные диски на их каменных шеях. Пахло гарью, сыростью и тоской.

Эльтния не издала ни звука и даже не пошевелилась, когда он подошел — так и стояла, запрокинув голову и разглядывая лицо младшего сына, черты которого придали камню с удивительной точностью. Брата изобразили воином Ордена — в парадном доспехе Эклузума, с церемониальным мечом в руках. Скульптор проработал каждую деталь так искусно, что казалось, в следующее мгновение статуя оживет, вздохнет полной грудью и ловко спрыгнет с постамента.

От этого было еще горше.

— Энриге Гацонский шлет тебе любовь и множество даров, — тихо проговорил Демос, поравнявшись с матерью. — Здравствуй, матушка. Как ты себя чувствуешь?

Эльтиния не ответила. Казалось, мать и вовсе его не слышала.

Она постарела. Вся тяжесть возраста, с которым она успешно боролась и который так долго скрывала, навалилась на нее так резко, что едва не раздавила. На некогда завораживавшем хищной эннийской красотой лице прорезались глубокие борозды морщин, тело отощало и болезненно высохло, руки дрожали. Вся она словно сгорбилась, уменьшилась, сломалась. И черный цвет строгого одеяния лишь подчеркивал эти изменения.

«Она не хочет выходить из башни скорби, что сама для себя возвела. А я не могу ее заставить».

— Ответь мне что-нибудь, пожалуйста, — взмолился Демос и легко тронул мать за локоть.

Она отшатнулась от него как от огня и метнула полный ярости взгляд.

— Не смей ко мне прикасаться!

Демос отступил назад и развел руки в примирительном жесте:

— Как пожелаешь.

Эльтиния потянулась за лучиной и принялась нарочито медленно зажигать новые свечи в ногах статуи. Черная траурная вуаль съехала с ее головы, обнажив растрепанные седые волосы.

«Она совсем перестала следить за собой. Даже не тратит время на прическу».

Это было немыслимо. Даже когда умер отец Демоса, вдовствующая герцогиня носила траур с таким изяществом, что ее нарядам и уборам завидовали столичные модницы. Всем своим видом она показывала, что даже смерть главы Дома не способна ее сломить.