Вторая жена его, злая, пьяная баба, стала работать только после того, как муж попал в больницу.

Вчера Маня собрала подаянием пятнадцать копеек, но на десять она потихоньку купила булок и снесла их в больницу к отцу; мачехе же принесла всего пять копеек, за что получила здоровую колотушку и сегодня с утра сидела голодная.

Ребенок заснул. Маня стала обувать ноги и одеваться в разное отрепье. Она очень торопилась, зная, что если придет мачеха, то по запаху узнает, что она ела черный хлеб, и новых пощечин ей не избежать.

Маня терялась, когда в коридоре слышала пьяную походку своей мачехи, а голос ее приводил ее в такой трепет, что она бледнела и признавалась ей во всех своих прегрешениях. Соседи зачастую говорили ей, что напрасно она иногда не отнекивается, но ведь они не знали, что Маня из страха признавалась мачехе и в таких проступках, которых она никогда не совершала. Ей легче было снести пощечину, чем дальнейшие расспросы. В настоящую минуту она знала очень хорошо, что мачеха ее прибьет за то, что она села кусочек Сашиного хлеба и торопилась уйти. Опыт показал ей, что надо надевать на себя все, что можно, а то замерзнешь.

Это было в половине декабря.

С Литейной на Бассейную поспешно повернул какой-то господин, одетый совершенно прилично. Он был так занят какою-то мыслью, что иногда говорил вслух.

— Ну, где я найду подходящего ребенка с голубыми глазами?

Точно в ответ на этот вопрос детский голосок тихо проговорил ему:

— Барин, подайте Христа ради!

Павлов машинально повернул голову… и обомлел: на него смотрели именно те голубые глаза, о которых он мечтал, а из-под платка выглядывала прядь именно таких золотистых волос, какие необходимы были для роли ангела.

— Подайте Христа ради! — повторила Маня.

В руку ей опустился целый двугривенный!

— Где ты, девочка, живешь и есть ли у тебя родные? — спросил Павлов.

Маня рассказала и Павлов пошел вместе с нею домой. Поднявшись в пятый этаж, Павлов прошел по вонючему коридору в каморку Маниной мачехи. Мачеха оказалась дома и немного навеселе. Она грозно взглянула на Маню, думая, что она привела сыщика и теперь ей придется отвечать за то, что она посылает ребенка по миру.

— Эта ваша девочка? — спросил Павлов.

— Моя. Я, сударь, ее не посылала, — солгала мачеха. — это она сама просит себе на пряники.

— Это мне все равно. За сколько отдадите вы мне свою дочь помесячно?

— А вам зачем такую дармоедку? — грубо спросила баба, видя, что это не сыщик.

— Мне ее надо для живых картин. Сколько возьмете вы за нее?

— Двадцать пять! — брякнула баба.

— Да побойтесь вы Бога! Ведь она будет жить у меня и одевать ее буду я, — сказал Павлов.

Долго-долго торговались они из-за Мани и, наконец, сторговались за десять рублей в месяц и рубль теперь на ее метрическое свидетельство.

И вот Маня, не чувствуя под собою ног, сияя от счастья, села в сани со своим новым барином и поехала к нему на квартиру. Через три дня девочка была вымыта в бане, одета, хотя и очень просто, но чисто и тепло. Есть ей давали всякий день и никто ее не обижал.

Мачеха, устроив такое выгодное дельце, на радостях напилась и нашумела так, что ее выгнали из квартиры.

Павлов держал на масленице и на Святой балаганы, а в продолжении всей зимы давал небольшие представления в каком-то загородном саду.

Маня на Рождестве в виде херувима поднималась в облака и была очень мила в белом хорошеньком платьице с серебряными крылышками.

— Какая славная девочка! — говорила публика и Маня была в восторге, что могла хотя этим заработать себе что нибудь.

Мачеха ее, получив за первый месяц деньги, явилась к Павлову и заявила, что возьмет девочку, если он не даст ей пятнадцати рублей в месяц.

Маня побледнела, как мертвец, представив себе, что, отданная мачехе, она принуждена будет вести свою прежнюю ужасную жизнь.

Павлов согласился дать двенадцать рублей, но с тем, чтобы сделать формальное условие у нотариуса на год.

Счастлива наша Маня, живет себе припеваючи и только с ужасом, как о страшном сне, вспоминает она иногда о своей жизни у мачехи. Наступил великий пост; представления прекратились, но Маня без работы не сидела: она помогала шить новые костюмы и два раза в неделю ходила в больницу к отцу. Отец лежал в чахоточном отделении и говорил уже сиплым голосом.

На Святой начались представления и Маня, значительно поправившись, с удовольствием поднималась в облака. В пятницу, часа в три, когда балаган был битком набит зрителями, девочка, улыбаясь, стала подниматься в виде летящего ангела, когда вдруг неподалеку услыхала голос мачехи и своего хозяина Павлова. Мачеха грубым голосом требовала деньги вперед.

— За этот месяц у вас все за нее забрано, — отвечал Павлов, — вы бы лучше меньше пили.

— Вам нечего мне указывать! — уже почти во все горло кричала мачеха. — Не на свои же деньги я буду хоронить ее отца!

— Так умер… — спросил Павлов и в ту же минуту услыхал отчаянный крик: «Папа! Папа!» и затем что-то с страшною силою шлепнулось об пол.

— Занавес! — тотчас крикнул режиссер.

Занавес опустили. Посреди сцены на подмостках лежал бледный, разбитый ангел. Все присутствующие в тот же миг умолкли. Павлов сам поднял девочку и отнес в уборную.

Явилась полиция, составили протокол. Оказалось, что подъемная машина не сломалась, а оборвались две проволоки, державшие тело девочки, потому что она перестала держаться руками за главную опору.

Маня очнулась и только произнесла:

— Папа умер… Не отдавайте меня… маме.

Она закрыла глаза и скончалась.

— Сами виноваты, что лишились дохода, — сказал Павлов мачехе, — если бы вы не приходили сюда кричать, то она держалась бы спокойно и не упала.

С НОВЫМ ГОДОМ! С НОВЫМ СЧАСТЬЕМ!

нам приехала Надя! К нам приехала Надя!

С этим криком вбежали в комнату Настасьи Павловны ее трое детей: две девочки и мальчик; приезд их кузины Нади был для них настоящим праздником.

— Кто же привез Надю? — спросила Настасья Павловна, знавшая, что сестра ее, мать Нади, не совсем здорова.

Надю привезла горничная и, оставив девочку, передала тетке записку, в которой отец Нади просил приютить дочь, так как мать ее сильно заболела, а в доме нужны все руки для ухода за больною.

Шестилетняя Надя очень любила свою маму и, вероятно, более бы огорчилась ее болезнью, если бы ей не было так весело у тети.

Ночевать у тети! Ведь это было такое счастье, о котором Надя много раз мечтала. И в самом деле, как это было весело! Старая няня уложила всех детей и села рассказывать сказку. Надя все старалась покатиться вслед за колобком из сказки няни и заснула…

На другое утро Наде не понравился налитый ей чай и она не стала его пить. От предложенного кофе она тоже отказалась. На это мало обратили внимания, потому что Настасьи Павловны не было дома, а муж ее — дядя Алексей Николаевич — приписал потерю аппетита тоске по матери и несколько даже удивился.

Вечером тетя приехала посмотреть, что делают ребятишки, и, узнав, что Надя скучает, поцеловала ее и сказала:

— Ну, Бог милостив, пройдет.

На ночь она опять уехала к сестре.

— Отчего ты не играешь с нами, Надя? — спросила старшая кузина.

— Мне скучно, — ответила девочка. — я хочу к маме!

— Кислятина! — проговорил Тоша.

Надя начала плакать, вследствие чего явилась няня и стала уговаривать ее и укладывать спать.

— Помолись хорошенько за маму, — сказала старуха, крестясь вместе с девочкою.