— Могли перенести на себе на ту ниву и увезти, — сказал староста.

— Когда я увозил свой овес, Андреев овес стоял на месте, — еще довольно спокойно сказал Шарамыга.

— А давно ли ты увозил?

— Да уж с неделю будет.

— Видимое дело, что увезено по этой дороге, — решительно заключил урядник и вся компания направилась обратно, под проливным дождем.

В избе у старосты против Шарамыги явились уж настоящие обвинители. Его видели в Лаве, куда он возил продавать овес.

— Ну, да, возил, только продал свой овес.

— А потом был в трактире и пил.

— Ну, да, был и пил.

— А потом зашел в лавку.

— Ну, да, зашел и купил своей бабе полусапожки, — отвечал Шарамыга, — все же купил я на свои, а не на чужие деньги.

Как Шарамыга ни отбивался, но через два дня пришел сотский и беднягу увели в уездный город.

У Шарамыги было пять человек детей и жена, которые выли так, что душа надрывалась.

Вся деревня провожала арестанта до горы, а затем, продолжая клясться в своей невинности, пошел он один со своими казенными провожатыми.

На горе, за версту от деревни, встретил его старик, почтенный, дряхлый, богобоязливый старик Сава, отец старосты.

— Плохо твое дело, Василий, — сказал он Шарамыге, — видно, дьявол тебя попутал. Что станут теперь ребята твои делать?

Шарамыга в отчаянии упал на колени и, глядя на озеро, за которое в то время закатывалось солнышко, закричал:

— Красное солнышко, освети ты это дело! Пусть Господь Бог убьет меня со всем моим домом, если я хоть один сноп взял с Андреевой нивы. Не брал я, дедушка, не брал! Напраслину говорят на меня. Вот те Христос!

Он три раза перекрестился. Старик тоже перекрестился.

— Ну, коли ты врешь перед Богом, так сам за это и ответишь! — проговорил он и пошел дальше.

Старик тихо стал спускаться с горы и потом, остановившись, почти вслух проговорил:

— Нет, не виноват Васька, не виноват!

Сын его и слышать не хотел, чтобы Шарамыга был невиновен.

Всю ночь старику не спалось, а утром, только что солнышко встало, он побрел рыбу удить. Но не рыба была на уме у Савы. Он пришел прямо к Андреевой ниве и стал всю ее потихоньку обходить.

— Дождем смыло, а только все же следы я найду, как переносили овес.

Низко наклонившись, ходил старичок, уже плохо видевший. Ходил, ходил и набрел на след, на котором и остановился.

— Что это, ходил ли человек широкой голой ногой, или зверь какой? Вот один шаг, вот другой, вот третий.

Как посмотрел Сава хорошенько, так все поле в таких следах. Хожено было по всем направлениям, а вот тут точно и выкатано. «Это шатался зверь», думал старик. Вот наклоняется он и поднимает колос, а за ним тянется из земли и другой, и третий…

Накануне после обеда перестал дождь, и хотя грязи было вдоволь, но она немного погустела. За тремя вытащенными колосьями показалась солома, старик потащил солому, ногою счистив грязь. Солома оказалась снопом, а за первым снопом показались и второй и третий.

Старик взял удочку и торопливо пошел домой.

— Много ли наудил, дедушка? — спросил его кто-то из мужиков, лежавших у колодца.

День был воскресный и те мужики, которые не пошли к обедне, лежали на траве около колодца..

— Много, паря. Большую рыбину я выудил, — сказал старик, от утомления опускаясь на лавку около них, — выудил я вора, настоящего вора! Шарамыгу-то напрасно загубили.

Мужики все встали и наперерыв спрашивали Саву, что это значит.

— А значит то, что овес унесен не человеком, а зверем, медведем, да зарыт. Запрягай, Андрей, лошадь, да и поезжай за ним.

Через два часа по лесу гул стоял, весь народ шел смотреть на проказы Мишки.

Действительно, это были настоящие проказы Мишки. Яма была вырыта, конечно, очень грубо и овес сложен так, что не будь такой слякоти, его тотчас же бы заметили. Кругом, когда пообсохло, солома начала подниматься и мужики только ахали и дивились, что они не замечали этого раньше.

— Ну, разумеется, не заметили, — сказал Сава, приехавший на телеге Андрея. — Ведь идя-то сюда, вы верно уже дорогою говорили, что Васька Шарамыга украл?

— Как же, говорили, как он на себе перенес снопы на свою ниву, — отвечал Андрей..

— Ну, вот, видите, оттого-то вы не заметили ни следов, ни соломы. А я, как шел сюда, так говорил себе: нет, видит Бог, не Васька украл. Как он руки к небу поднял, так я уже видел, что он неповинен в этом. Оттого-то я его следов не видал, а увидел следы настоящего вора.

— Мудрый ты, дедушка, старичок!

— Долго ли загубить человека.

Овес оказался уже наполовину обсосанным медведем, вероятно, сделавшим себе запас на голодное время.

МЕДВЕДЬ И ЖУРАВЛЬ

едушка мой Григорий Петрович был страстный охотник. Жил он на Урале, в каком-то заводе, в своем собственном доме. При доме был огромный двор и большой сад. Двор походил больше на лужок, чем на двор, потому что весь зарос травою и по траве шли только протоптанные тропинки в ледник, в конюшню и в амбар. Около ворот на цепи сидела собака, а с нею заигрывал медвежонок. Медвежонка дедушка поймал сам. Он убил на охоте медведицу, а двух медвежат привез домой. Обоих поили сначала молоком из рожка. Дедушка всегда сам занимался этим. Жили они под крылечком, где была постлана для них солома. Но ходить им позволялось везде, по двору, по саду и даже по всем комнатам.

Раз дедушка пригласил к себе гостей обедать. Прислуга хлопотала, суетилась, накрывала на стол. Когда стол был уже готов и оставалось только поставить стулья, в комнату вбежали медвежата, играя и катаясь кувырком. В это время заколыхались углы скатерти. Это так понравилось медвежатам, что они тотчас же вцепились в два конца, стали тащить и потом вдруг сдернули вместе со скатертью все, что было на столе. Посуда вся перебилась и по всему дому раздался страшный грохот. Дедушка и гости его прибежали в столовую и застали там одного медвежонка над битою посудою, которую он с любопытством осматривал. Другой же отошел в сторону и жалобно визжал. Дедушка хотел наказать обоих, но заметил, что медвежонок, который визжал, весь в крови. К вечеру он умер и у дедушки остался один медвежонок. Он подружился с собакою, лазал к ней в будку, отнимал кости и, кроме того, не давал никому проходу, работницу хватал за платье, у повара воровал разные съедобные вещи, у лакея размазывал ваксу и растаскивал сапожные щетки; вообще, безобразничал до такой степени, что его не стали пускать в дом.

Когда наступила зима, он был уже довольно большой и повар научил его носить в кухню дрова. Наберет Михаил Иванович целую охапку и идет с нею на задних лапах, а ребятишки, дети дворовых людей, подбегут к нему да дернут за хвост, он и опрокинется назад. Вся ватага тотчас разбежится по углам, а медведь вскочит сердитый и начнет бросаться дровами. Потом видит, что делать нечего, соберет дрова и опять идет, пока снова не дернут его за хвост.

Если же случалось, что в то время, как он несет дрова, повар дернет за звонок, которым его обыкновенно призывали к еде, то он бежит, бросая тут же на дороге дрова, и что есть духу, уже на четырех лапах, прямо к кухне. Точно также бросал он дрова, лишь только выходил на двор дедушка, и бежал к нему ласкаться.

Так прошла зима и на следующее лето он стал еще больше; цепная собака уже не так смело заигрывала и огрызалась на него, а все приходившие на двор со страхом поглядывали на Михаила Ивановича.

К осени дедушка стал ездить на охоту; ездил он верхом и лошадь его, не только не боялась Мишки, но даже очень любила его, так что Мишка становился на задние лапы и нежно обнюхивал ее голову, а она нагибала к нему свою и терлась об него. Мишке сделали ошейник и к ошейнику прицепляли цепь, на которой дедушка стад водить его с собою в лес на охоту. В лесу дедушка цепь снимал и Мишка дружно скакал подле его лошади.