Как только колония несколько поустроилась, общим советом решено было разводить каждую ночь костер, на одной из ближайших гор. Костер этот был виден издалека и наша колония не теряла надежды, что рано ли, поздно ли, но он будет замечен каким-нибудь проходящим кораблем, который свяжет наших отшельников с остальным миром. Как ни прекрасен был остров, на который судьба закинула наших странников, но, все-таки, в каждом из них таилось желание увидеть других людей, чтобы порасспросить хотя, что делается на свете…

А между тем, остров Мария оказался одним из плодороднейших: не говоря уже о собранных в изобилии посевах, в лесах острова оказалось такое громадное количество фруктов, что заботливая Марья Ивановна насушила на зиму громадные запасы. Впрочем, хлопотать о зиме было нечего. Хотя наступил уже и май месяц, но воздух был так тепел, что и топить печки не приходилось.

Жители колонии значительно поправились и повеселели; все хорошо сознавали, что этот остров нисколько не похож на тот неприветливый, холодный юг, на котором каждому из них пришлось перенести столько испытаний. Там было все мертво, холодно и неприветливо, а здесь, на этом благодатном острове, была полная жизнь. На дворе колонии ходило целое стадо молодых кур и петух, а в лесу гнездилось множество самых разнообразных птиц и в изобилии росли деревья, дававшие самые разнообразные плоды. В июне и июле изредка перепадали дожди со снегом, а в августе наступила такая чудная весна, что Шварц совершенно растаял: счастливый, принялся он пахать землю и вообще занимался хозяйством так прилежно и тщательно, как не работают временные поселенцы. Каждый день он находил предлог заявить, что не в Новую Зеландию надобно было ему переселяться, а сюда — на остров Марию…

Однажды вечером, по направлению к домику, несся во всю прыть Сережа.

— Парус! Парус! — кричал он, задыхаясь.

Все встрепенулись. Сердца усиленно забились. Один только Шварц остался спокоен.

— Я не поеду, — спокойно сказал он, — и дочери мои, вероятно, тоже не поедут. Мы, немцы, с детства привыкли от добра, добра не искать. Здесь хорошо, зачем же мы поедем отсюда искать лучшего…

Речи Шварца никто, впрочем, не дослушал; все бросились на ближайшую гору, чтобы самим увидеть тот парус, который, может быть, заметил их сигнальный костер. А костер был разведен гигантский; каждый из колонии счел долгом подбрасывать в него дрова и вскоре в подзорную трубу стало видно, что корабль направлялся к острову.

На другое утро корабль стоял на якоре недалеко от острова, к которому на шлюпке ехало несколько человек.

В небольшой квартирке, на Литейной, за столом сидела Ольга Степановна, с Колей, который теперь уже окончил курс в университете и состоял на службе. Они сидели за утренним кофе и Коля, допив свой стакан, взял в руки газету и принялся за чтение. Вдруг он побледнел, приподнялся с места и, задыхаясь, проговорил:

— Мама! Мама! Да ведь это Сережа!

Можно себе представать, что сделалось с Ольгою Степановною. Она вся задрожала и не могла произнести ни одного слова.

Когда Ольга Степановна немного оправилась, Коля глухим голосом прочитал:

«Лима, в Перу. Сергей Васильев просит сообщить своей матери и брату, что он жив и находится теперь в Лиме, откуда едет в Лондон. Просит телеграфировать и написать в Лондон, Россель-Сквер, 4, нотариусу Смиту».

— Эта телеграмма пущена два дня тому назад, — размышлял Коля, — неужели это не наш Сережа?.. Во всяком случае, я напишу сегодня же.

Час спустя, раздался сильный звонок и в комнату вошел дряхлый старичок; это был Иван Егорович. Он не сказал ни слова, но только подошел к Ольге Степановне, обнял ее и заплакал.

Из этого Ольга Степановна заключила, что и Иван Егорович прочитал телеграмму.

— Это он, он, наш голубчик! — бормотал старик.

Через две с половиною недели из Лондона, на имя Ольги Степановны было получено письмо следующего содержания:

«Родные мои, хорошие мои!

Я счастлив, потому что скоро увижу вас, и обниму. Теперь, мама, конец твоим бедствиям; я получил большое наследство и дней через пять окончу дела, а через неделю буду с вами. До скорого свидания, дорогие мои.

Ваш Сережа».

Мы не будем рассказывать о приезде Сережи и той радости, которую испытал каждый из наших знакомых. Необходимо, впрочем, сказать, что Иван Егорович словно помолодел и сильно петушился, когда речь заходила о его любимце. Из его разговоров выходило даже как-то так, что он, Иван Егорович, давно предчувствовал и даже знал о счастливом исходе, а иначе он не отпустил бы Сережу…

С приезда Сережи прошел год. Он нанял хорошенькую квартирку и пригласил жить с нами и Ивана Егоровича. Раз, вечером, Сережа получил письмо с заграничными, марками:

«Дорогой наш Сереженька! — начал читать он. — Все твои поручения исполнены. На наш остров мы привезли целый транспорт разных вещей, коров, лошадей, овец, домашнюю птицу и пять семейств переселенцев. Там мы пробыли два месяца и при нас уже выросла целая деревня. Деятельность кипит там самая горячая. При нас туда пришел пароход и привез брата Шварца с семьею и еще несколько семейств, прибывших на счет Шварца, так как тот объявил по Германии, что желающие переселиться могут отправляться на его счет. Винограду от моих изюминок разрослось столько, что там пьют теперь вино своего приготовления. Гиллон сделал заявление, что товар, который он вез в Новую Зеландию, весь цел, и что его могут взять на крайнем юге. Пароход, купленный тобою, будет совершать два раза в год рейсы на остров Марии и я твердо надеюсь, что в следующий раз отправишься с нами и ты.

До свидания, Сережа. Желаю тебе и семье всего хорошего.

Мария Гиллон».

КУДЛАШКА

ерная речка. Берег Невы. На плоту толпа мальчишек оживленно прыгает и кричит от восторга, кто-то бросает камнями, — подхожу и что же вижу?.. Под градом мелких камней мечется из стороны в сторону черная собачонка. Мальчишки до того забросали несчастную, что она разом метнулась в воду. Я вбежал на ближайшую пристань и, в первом попавшемся ялике, поплыл ей навстречу. В это время прошел около собачонки маленький пароход, она скрылась в его волнах, через несколько минут выплыла, опять скрылась, показалась вновь. В это самое время мой ялик был уже близко. Мигом схватил я собачонку за мокрую шею и перебросил в лодку.

Собачонка была черная, мохнатая, не то пудель, не то дворняшка. Чуть живую принес я ее на дачу.

— Ах, ты бедная кудлашка! — качая головою, несколько раз повторила кухарка Марья.

И стали звать мы ее Кудлашкою. Через несколько минут Кудлашка ожила, преспокойно уселась на задние лапки, махала хвостом и так ласково смотрела нам в глаза, как смотрит только человек, которому вы оказали какую-нибудь важную услугу.

С того дня, куда бы я ни шел, Кудлашка следовала за мною. Когда я входил к кому-нибудь в квартиру, она терпеливо сидела у подъезда, у дверей, у ворот, поджидая меня. Ночью Кудлашка ложилась около моей комнаты, а за обедом сидела около моего стула. Первые дни она тихим визгом просила есть, но раз только я прикрикнул на нее и с тех пор Кудлашка, сидя у моего стула, только просительно заглядывала мне в глаза.

В августе месяце мне надо было «уходить в море»; сначала я уехал на две недели в Кронштадт, где стоял наш корвет. Жаль было расстаться с Кудлашкою и я взял ее с собою. В Кронштадте моя Кудлашка познакомилась с матросами, входила на суда, каталась на шлюпках. Прогулки эти она совершала обыкновенно после обеда, когда я ложился отдыхать.