Все дети легли, в комнате потушили огни и зажгли ночник.

Надя сначала заснула, но вдруг вздрогнула и проснулась. Как страшно было в комнате: ночник горел неровно, то светло, то темно, и это колебание света пугало девочку.

— Мама! Мама! — закричала она.

Но вместо мамы явилась няня и начала уговаривать девочку. Старшая кузина приподнялась на постельке и, широко раскрыв глаза, посмотрела на Надю.

— Не надо кричать, — сказала старуха, — ты большая девочка… а то всех разбудишь.

— Мама! Мама! — жалобно повторяла девочка. — Мама, у меня колючки!.. В горле колючки…

— Спи! Спи! — слышала девочка голос няни.

Надя беспрестанно садилась на кроватку и разговаривала с кем-то.

Когда начало светать, она задремала, но тяжелое ее дыхание разбудило ее кузину. Кузина подошла к ней и, как взрослая, приложила руки к ее голове. Надя лежала в страшном жару и не открывала глаз. Приехавший доктор определить болезни не мог, но на всякий случай велел отделить больную ют других детей. Через день стало ясно, что Надя в скарлатине.

Она точно сквозь сон помнила, что ее одели, снесли вниз, в карету, и очень скоро вынесли из кареты в большую комнату; носили ли ее по лестницам и коридорам и долго ли — она сказать не могла, она ничего же помнила, не знала.

Она проснулась, но пошевелиться не могла и продолжала лежать на боку. Аршина через два от ее кроватки стояла точно такая же кроватка, а в ней лежал мальчик.

— Мама! — прошептала девочка.

— Здесь мамы нет, — ответил ей мальчик.

— Где же мы? — спросила Надя.

— Мы в больнице Ольденбургского.

Опять потянулся бесконечный, тяжелый сон.

Надя так громко звала свою маму, что сама просыпалась от своего крика и видела свет в окно двери, выходившей в коридор.

Утром она дышала легче и могла ответить доктору, подошедшему к ней.

К соседу пришла в гости его мама, высокая красивая блондинка, и наша Надя слышала, как Юрий расспрашивал ее о своих домашних и жаловался ей, что противная девчонка зовет все маму и мешает ему спать.

Надя вздохнула и отвернулась, чуть слышно проговорив:

— Сам противный!

Недели через две Юра говорил своей маме:

— Какая бедная эта Надя, у нее никто не бывает; ей должно быть очень скучно; принеси ей, мама, хотя куколку.

— У этой девочки родные не бывают? — спросила Марья Петровна, мать Юры, у фельдшерицы, выходя в коридор.

— У нее мать при смерти, а у родни ее верно у всех дети. Кому охота идти в дифтеритное отделение? — ответила фельдшерица. — О ней всякий день спрашивают телеграммою, а им отвечают телеграммою же.

Радости Нади не было конца, когда Марья Петровна подала ей куклу вершка в два, а в папиросной коробке белье и платье для куклы; кукла эта заняла все ее мысли: она днем сидела одетая у нее на постели, а на ночь Надя ее раздевала и клала подле себя под одеяло. Юре принесли сани и когда товарищам по больнице позволили встать, то они целыми часами возили куклу в санях и в Гостинный двор, и с визитами. Наде было шесть, а Юре десять лет. Надя перестала звать свою маму и ждала прихода Марьи Петровны с неменьшим нетерпением, чем и Юра. Марья Петровна, приходя, садилась на постельку, а дети садились около нее. Так прошли шесть недель.

— Завтра мама приедет за мною и увезет меня, — весело говорил Юра.

— А я не знаю, когда я поеду домой, — тихо ответила Надя.

— Я тремя днями раньше тебя поступил, значит ты уедешь через три дня, — продолжал мальчик.

Юра так радовался и волновался уезжая, что едва простился с девочкою, но за то Марья Петровна крепко ее поцеловала и сказала, что придет к ней через день.

Без Юры Наде сделалось ужасно скучно, хотя с нею и играли другие выздоравливающие дети.

Наконец, наступил срок выхода Нади из больницы и в палату, вместе с доктором, вошел высокий красивый брюнет. Надя сначала с недоумением посмотрела на него; ее папа не был такой бледный и такой худой.

— Надя, разве ты не узнаешь меня? — спросил брюнет.

Услыхав знакомый голос, Надя бросилась к нему на шею и точно сразу вспомнила всю свою домашнюю обстановку.

— Мама! Мама! Я к маме хочу! — чуть не плача, вскричала она.

— Надюша! Нет у нас с тобою больше мамы, остались мы теперь вдвоем.

Услыхав это, Надя почуяла, что случилось что-то страшное, и притаилась.

Ее привезли домой, но мамы уже не было и тети с кузинами тоже не было: маму свезли на кладбище, а тетя еще при жизни мамы уехала к мужу куда-то далеко и увезла туда детей.

Надю встретила немка-гувернантка ужасного вида, фрейлейн Гуп. Она была так велика и сильна, что могла бы убить кулаком не только Надю, но и ее папу; Надя ее ужасно боялась и не смела смотреть ей прямо в глаза. Привыкнув в больнице вставать рано, она и дома поднялась рано, подошла к двери в комнату фрейлейн Гуп и только в щелку решилась посмотреть на немку; прежде всего ее поразило, что на затылке у нее вместо громадной косы, которая накануне короною возвышалась над головою, теперь висела крошечная косичка, в виде крысьего хвостика, и тело на затылке сквозило от недостатка волос… Надя подумала тотчас же, что верно фрейлейн очень злая, вступила с кем-нибудь в драку и волосы у нее выдрали. На комоде лежала огромная коса. Надя не отходила от своей щелки до тех пор, пока немка не стала вставать, и тут она увидела, почему брови у нее черные, лоб и подбородок белые, а щеки красные.

Немка заставила Надю себе присесть и они вместе пошли пить чай. Сидя за столом, Надя с изумлением смотрела, как круто завита у немки челка и как красиво короною лежит у нее коса.

— Амалия Густавовна, — сказал гувернантке отец, — будьте снисходительны к моей девочке. Вы знаете — у нее нет матери и ей нужна ласка.

Амалия Густавовна рассыпалась в любезностях и обещаниях, но тут же обещание и нарушила.

Надя, выпив чая, продолжала смотреть на прическу, но этого ей показалось мало, она встала и, зайдя за внушительную фигуру фрейлейн, уже вблизи стала смотреть на ее голову.

— Что ти там смотрит? — спросила немка недовольным тоном.

— Куда вы спрятали косичку? — спросила Надя.

— Какую косичку? Неприличный девочка! — крикнула немка так сурово, что Надя тотчас же бросилась к отцу, невольно улыбнувшемуся.

— Папа, я не лгу, — прошептала Надя, — я видела малюсенькую косичку.

Целый день Амалия Густавовна преследовала Надю, разоблачившую тайну ее куафюры, но зато папа, придя из должности, взял ее к себе в кабинет и она там вдоволь наговорилась с ним о своей юриной маме и милом Юре.

Надя только и жила, что мечтою о юриной маме и возненавидела фрейлейн Гуп; она до такой степени ее боялась, что даже отцу не смела пожаловаться на ее брань и щипки; а щипков на ее долю выпадало столько, что, если бы папа увидел ее тело, то наверное пригласил бы доктора, подумав, что у нее какая-нибудь болезнь. Наступило, наконец, Рождество и папа дал Наде денег на цирк.

Немка, расфрантившись в пух и в прах, отправилась с Надею в цирк. Сначала они прошли по улице, а потом подошли к цирку, чтобы взять билеты. Надя стояла подле фрейлейн и рассматривала вывеску, потом она, покачиваясь на одной ножке, повернулась, в один миг онемела, вспыхнула и бросилась в толпу, закричав пронзительным голосом:

— Юрина мама! Юрина мама!

Фрейлейн Гуп бросилась за нею и схватила ее за плечо, но Надя, не помня себя, рванулась и опять пустилась бежать. Немке пришлось сделать два-три шага, чтобы догнать бедную Надю, которую она на этот раз схватила так, что у той рука затрещала.

— Пустите! Пустите! Больно! Больно! — во все горло кричала девочка. — Пустите! Юрина мама уйдет.

Неподдельное отчаяние девочки и ярость нарумяненной громадной немки обратили внимание публики, из которой тотчас же образовался кружок.

— Пустите! — кричала Надя. — Больно! Больно!

— Я тебэ, гадкий девочка! — в свою очередь кричала фрейлейн, не стесняясь хлопать Надю.

— Не смейте бить девочку! — вскричал какой-то сердобольный господин.