– Дознание будем устраивать, з/к Горчаков? Или сам все расскажешь? – бесцветные глаза особиста небрежно, нарочито лениво скользнули по фельдшеру.

– Так получилось, гражданин начальник, с дороги в темноте сбились, ночь у костра пришлось сидеть.

Иванов перестал писать и с показным интересом посмотрел на Горчакова.

– И ведь не наврал нигде! Уважаю рецидивистов! Как оформлять прикажете? Как беглых?! У вас тут хватает! Консервы, спиртом запаслись, ножичек хитро заныканый! Но главное – котелок! З/к Белозерцева как «корову»[58] брали, или вы не из таких?

Горчаков молчал, смотрел в пол. Этот лейтенант мог придумывать, что ему нравилось, з/к Горчакову с его сроком терять было нечего. Кроме того, Георгий Николаевич знал Иванова, лейтенант любил такие беседы:

– Что надоело за колючкой? Рыбки половить захотелось? А отдать Родине то, что вы ей должны?! – в голосе лейтенанта зазвучало железо, он и сам сейчас верил в то, что говорил.

А Горчаков вдруг увидел, что у Иванова есть усы. Редкие, светлые, как и брови, они совсем ему не шли. Сам же подумал «умный ты, лейтенант – про рыбалку все правильно вычислил, но, вообще говоря, мудак…». Горчаков его не боялся. Иванов это видел, и это его бесило.

Лейтенант Иванов был из бедной рабочей семьи. В 1934 году его отца, работавшего грузчиком, как сознательного комсомольца, взяли в охрану тюрьмы, и в доме он стал считаться чекистом. Через какое-то время отец начал «работать» в расстрельной команде, им дали маленькую, но отдельную квартиру. Отец рос в званиях, стал старшиной, получил должность заместителя коменданта и был награжден орденом и именным оружием. Маленький Володька очень им гордился и твердо решил идти в чекисты.

В 1937-м отец стал крепко попивать, уезжал в долгие командировки, несколько раз лежал в психушке. В начале 1938-го его расстреляли. Семье было объявлено, что отец геройски погиб при выполнении ответственного задания партии. Иванов-младший, может, и усомнился бы, ему уже было тринадцать лет, и родителя он видел, в основном, пьяным, но отца посмертно наградили орденом, а им дали большую пенсию по потере кормильца. Орден шестикласснику Иванову-младшему вручали при всей школе.

Он перестал ругаться матом и стал учиться на одни четверки и пятерки. Это было непросто, мать была не помощницей, он оставался после уроков, не спал ночами, но троек у него больше не было никогда. К окончанию школы у него был первый спортивный разряд по лыжам и спортивному ориентированию. Он понял, что человек может многое.

В 1943-м он подал документы на трехмесячные курсы НКВД, но его не пустила анкета. Он поступил на годичные курсы офицеров связи, которые закончил без единой четверки. Вместо фронта его, как отличника, общественника и спортсмена отправили в Саратовскую школу пограничной и внутренней охраны НКВД. И ее он окончил на «отлично».

Война к тому времени закончилась и молодого лейтенанта распределили в Главное управление по охране объектов особой государственной важности. Иванов, как человек правильный, не был карьеристом, он их ненавидел. Он попросился в самые суровые условия и так оказался в Заполярье.

Про своего отца он все выяснил еще во время учебы. Нашел его товарищей по работе в комендатуре. Он понял, что его отец был редким человеком, настоящим героем, взявшимся выполнять самую тяжелую работу. Единственное, что Иванов-младший не мог простить отцу, были пьянство и малограмотность. Это он исправлял своей жизнью.

Он видел свою миссию в том, чтобы давать окружающим его людям пример совершенного человека. Ему неважно, кто это был – сослуживцы или зэки. Тренированный, всегда трезвый, много читающий и с прекрасной памятью, всегда вежливый… или почти всегда вежливый… беда была в том, что временами презрение и ненависть в его взгляде делали его похожим на маньяка-убийцу. Он сам это знал про себя.

Лейтенант мстил Горчакову. Еще весной, когда людей в Ермаково было совсем мало, Иванов несколько раз заходил в медпункт, садился поговорить, но фельдшер по многолетней привычке «включал дурака» с особистом: так точно, гражданин начальник, не знаю, гражданин начальник… Что еще должен был делать старый зэк, если к нему вдруг явился кум с беседой? Иванову же был интересен этот доктор наук, работавший с самим генералом Перегудовым, который теперь был заместителем Берии. Досье у Горчакова было – зачитаешься. Но Горчаков делал скучное лицо, Гоголя читал в школе и не помнил, Гегеля не читал совсем, а о прежней работе своей ничего интересного рассказать не мог. Иванов понял, что ему отказывают в общении. Терпеть такое от зэка было непросто.

Теперь же, когда Иванов стал начальником особого отдела горчаковского лагеря – самого большого лагеря в Ермаково, он мог делать с ним все, что хочешь. Но лейтенант не нарушал закон, он был честный офицер – он как раз и служил здесь, чтобы закон не нарушали.

Лейтенант внимательно, с легким презреньем смотрел на Горчакова:

– Понятно, куда ты вчера рвался! Тут и доктором наук не надо быть… спирт пили?!

– Нет, вот же он, нераспечатанный.

– Ну-ка дыхни! Сержант! – позвал Иванов через дверь. – Понюхай его!

Сержант вошел и с любопытством, внимательно принюхался:

– Кажись, не пахнет, товарищ лейтенант.

– Кажись? Или не пахнет?! – лейтенанта смотрел брезгливо, с нескрываемой досадой.

Сержант понюхал старательнее прежнего.

– Не-е, не пахнет, куревом пахнет!

Иванов кивнул сержанту, чтоб вышел. Помолчал, постукивая карандашом по столу, свои начищенные сапоги осмотрел, высохшую болотную жижу на них… Он встал сегодня ни свет, ни заря, сделал марш-бросок по ночной тайге с бойцами и собакой, но не успел. Лейтенант все равно был доволен – он еще вчера вечером вычислил этого «доктора наук», жаль не застал его у костра.

– Так что же, гражданин Горчаков, не хотим на Родину работать? Сначала геологом не захотел, а теперь и фельдшером…

Горчаков молчал, наклонив голову. Не о себе думал – Шуре могли и срок добавить…

– Десять суток штрафного изолятора! Обоим! Без вывода!

– Гражданин начальник, санитар тут не виноват, я же вел!

Иванов как будто не слышал, дописал что-то в бумагу, расписался и встал:

– Вызовите надзирателя, сержант. Вещмешки в лазарет, под замок! – Иванов, не глядя на задержанных, вышел за зону.

Сержант сам повел штрафников. Он оказался веселым, хвастливо рассказывал дорогой про свой скорый дембель. Про девчонок с гладкими коленками и домашнее сало с картошкой, которое он будет есть целую неделю, не вставая из-за стола! И запивать горилкой!

Штрафной изолятор находился внутри зоны, на краю ее, под вышкой с часовым. Он был обнесен колючкой и еще высоким сплошным забором. На входе стоял часовой. Железная дверь в само здание тоже была на запоре, их рассмотрели в глазок и впустили.

Веселый сержант, подмигнув Горчакову, определил их в одну камеру и ушел. Надзирателям сказал, что так велел лейтенант. Их еще раз обыскали, изъяли курево и ремни. У Горчакова в нагрудном кармане нащупали и забрали леску с крючком.

Внутри изолятор еще пах свежей побелкой. Камера не очень маленькая, нары от стены до стены. Небольшое окно почти под потолком забрано решеткой. Над дверью открытый проем с решеткой, для тепла из коридора. В соседней камере кто-то кашлял время от времени. Шура обошел камеру, ощупал все:

– Ничего, не сырая… жить можно… пол деревянный. Мужики рассказывали зимой на бетонном полу ночевали. Я первый раз в ШИЗО[59], а вы бывали, Георгий Николаич?

Горчаков кивнул, пристроился в угол на нары и закрыл глаза. Шура присел рядом:

– Чего это он нас вдвоем? По одному вроде положено?

– По-разному бывает. Тут и общая камера есть.

– Значит, он нас по следам вычислил, вот, сука, делать нечего! Сейчас еще придет, проверит, власть показать.

– Не придет, – покачал головой Горчаков.