– Как там на воле? – Шура подкурил и прилег с другой стороны костра.

Горчаков глядел в огонь, пожал плечами. Во внутреннем кармане лежали еще два письма.

– Так и не отвечаете? – Шура знал про эти письма и категорически был на стороне Аси.

Горчаков молчал.

– А я радуюсь, когда письмо. В прошлый раз мои пацаны рисунки нарисовали цветными карандашами… для меня. Я, как письмо получу – давай сразу дни считать!

– Что я ей отвечу? Чтобы ждала? – Горчаков сидел все в той же позе, будто сам с собой разговаривал.

Шура понимающе качал головой, пошевеливал палкой в костре. Он лез не в свое дело, да и сказать было нечего, но ему ужас, как жалко было Асю:

– Я когда про вашу жену думаю, она мне кажется такой… знаете… – Шура задрал голову к небу. – Всем бы таких, короче, да где их взять!

– Она всю жизнь меня ждет. В тринадцать лет влюбилась… – заговорил Горчаков спокойно, как о чем-то обыденном. – Всегда была смелая до безрассудства и крепкая… очень крепкая. Лучше жены для бродяги-геолога не придумать было…

Откуда-то из леса донесся далекий лай собаки, оба повернулись в ту сторону, прислушались, Горчаков снова опустил взгляд под ноги, на обгоревшую от костра траву. Улыбнулся неожиданно и продолжил так же спокойно:

– Середина октября была. Я только вернулся с Анабарского щита, это сразу за плато Путорана, недалеко отсюда – дичайшее место, геологически очень интересное. Мы большие исследования там намечали. Вернулся в Ленинград, а на другой день Ася ночным поездом из Москвы – все тогда сошлось, и работа удачная, и Ася. Даже пообещал ее в ближайшую экспедицию взять. Мы тогда щедро жили – выпускницу консерватории – поварихой!

– Убежала из дома?

– Убежала.

– И свадьбу без родителей гуляли?

– Не было свадьбы. В мой обеденный перерыв расписались. 17 октября 1936 года. Вышли из ЗАГСа на Васильевском острове. Небо чистое, денек тихий, листочек не шелохнется, и Нева гладко блестит под солнцем. Я обнял ее за плечи и говорю:

– Вот так бы всю жизнь! Возвращаться, зная, что ты здесь, ждешь меня! Как накаркал!

Шура сидел с горькой миной на лице, строго смотрел.

– А она наоборот – веселая была: «Я только что вышла замуж за доктора геолого-минералогических наук! Пойдем, ты опоздаешь на работу! Такие люди очень ценны для нашей Родины! – Взяла меня за руку, и потянула в институт.

Горчаков замолчал, его лицо мало что выражало. Мошки ползали и ползали, по лбу, щекам, очкам, в бровях путались… Он посмотрел на пустую уже папиросу и бросил в костер.

– Мы прожили с ней два с половиной месяца.

Опять где-то далеко загавкала собака. Шура встревоженно поднял голову.

– Это не овчарка, на лайку похоже, – успокоил Горчаков и стал протирать очки. – В прошлом году после суда уже, сижу в Игарской пересылке, и даже бывалые урки с уважением смотрят – мужик двенадцать отмотал, а ему еще четвертак подвесили. И стало мне очень ясно – не выбраться мне отсюда никогда! – Горчаков как будто и не Шуре говорил, просто проговаривал, чтобы что-то понять. – Написал Асе письмо… Зачем придумывать? Какой я им отец?! Ну фотографии, и что? Я вообще не знаю, что такое отцовские чувства… что я ей напишу?

– Да напишите попросту, – оживился Белозерцев, – жив-здоров, детям привет…

Горчаков взял котелок, аккуратно отпил через край, подумал о чем-то, еще глоток сделал.

– У нас на Колыме один человек был, Смирнов Саша, он, когда ему так же вот довесили, написал жене, чтобы не ждала, чтобы отказалась и выходила замуж – у них было трое детей. И все! Все ее письма, не читая, вложит в конверт и обратно! И жизнь подтвердила, что он был прав.

– Она отказалась?

– Про нее не знаю, а он замерз в первую же зиму, их везли… ну замерз, короче.

– Это понятно.

– Дело даже не в этом… как можно обрекать человека на двадцатилетнее ожидание? Это как в тюрьму его посадить! Ей сейчас тридцать семь… у нее еще может быть жизнь.

Замолчали. Ветер шумел в вершине кедра. Горчаков начал подниматься.

– И чаю не вскипятили, – Шура выплеснул воду в потухший костер, завязал вещмешок, – расскажи кому вашу историю – скажет, придумал! А в лагере и похлеще бывает! На фронте так же бывало… Дегтем не помажетесь?

Горчаков покачал головой и двинулся по тропе. Солнце садилось впереди, золотило легкие тучки над лесом. Они спустились в низину, казенные ботинки зачавкали по болотцу и вскоре впереди зашумела таежная речка. Горчаков остановился, посмотрел на часы:

– А что, Шура Степаныч, тормознем тут. Хариус наверняка есть!

– Сегодня прибыть должны… Не хватились бы искать.

– Скажем, заблудились. У костра поночуем! – Горчаков улыбнулся и свернул с тропы вниз по течению речки. – Ты рыбачить будешь?

– Нет, я тут, на хозяйстве… – Шура озадаченно следил за Горчаковым. – Точно отговоримся, Николаич?! Пропуска́ не изымут? А то бы и к ужину успели!

Горчаков не ответил, он уже доставал леску с мушками из нагрудного кармана. Вскоре он ушел. Белозерцев сходил к тропе, откуда они свернули, постоял послушал – не слышно ли где лагеря или каких-нибудь работ. На фронте он так же слушал фашистов, тут были свои, но было страшнее… на фронте у него в руках было оружие, там все было по-честному – думалось по привычке, – вокруг было тихо, птички переговаривались, да теплый ветерок пробегал вершинами высокого ольховника. Шура суеверно перекрестился трижды и стал собирать сучья для костра.

Через час, солнце как раз село за деревья, из кустов выбрался Горчаков. В руках тяжелый кукан[54] хариусов. Посмеиваясь довольно, уселся на бревнышко, притащенное Белозерцевым к костру, и полез за куревом:

– Осенью хариус из ручьев в речку скатывается… Полный омут набилось!

– Вы, Георгий Николаич, с этой рыбалкой, как дитё становитесь!

– Ну что, уху? – Горчаков стряс рыбу с кукана.

– Так, ни картошки, ни лука…

– Зато рыбы полный котел. В тайге картошка редко бывает… – Георгий Николаевич чистил хариуса маленьким самодельным ножичком.

– Давайте я почищу?

– Ничего, я сам. Водички зачерпни.

– Я еще подумал, зачем вы котелок с собой прячете? Не стрёмно? – Шура повесил воду на огонь.

Горчаков дочистил рыбу, выполоскал в холодной тихо струящейся воде. Присел к костру. Улыбался чему-то про себя. Наверху еще разливались остатки заката, но в лесу уже стемнело, костер запылал ярче. Мошка с темнотой ушла, только комары дружно пели над ухом. Шура обмахивался веткой:

– Вы, Георгий Николаич, от леса другим человеком делаетесь. Когда про жену рассказывали – прямо старик, ничего вам не интересно… а сейчас, как живой воды попили… Чего вы улыбаетесь?

– Да так… – Горчаков повернулся к Шуре. – Я, когда совсем худо делается, начинаю мечтать, как сушу сухари, оружие достаю и ухожу! Куда-нибудь подальше от цивилизации – на плато Путорана… или на Анабарское. Сколько бы смог, столько бы и прожил! Это мой валидол! Очень подробно об этом думаю – с чего начинать и куда двигаться…

– А как же собаки? Догнали бы! – Шура смотрел с любопытством.

– Ну, догнали бы, значит, догнали. Но если идти не по Енисею, как все, а вверх по притоку, через водораздел, а там на плотике сплавиться – в ту сторону искать не станут.

– И потом что? – Шура смотрел так, будто Горчаков и правда собрался уйти.

– Ничего, зажил бы дикарем на берегу такой вот речки. Избушку построил бы.

– А печка?

– Печку я однажды делал… – Горчаков достал папиросу, пересчитал оставшиеся в пачке, и, подумав, прикурил. – Это на севере Иркутской области было, мы больше месяца самолета ждали. Избушки там не было, мы хороший балаган из жердей, да лапника соорудили, но все равно холодно было. И тогда я вспомнил, как древние люди печку изобрели, ну и повторил.

– И как?

– Да просто все – берешь несколько сухих чурбачков размером с печку, толсто обмазываешь их глиной с камнями и зажигаешь! Чурбаки выгорают внутри глины! Обмазываешь снова, трещины заделываешь – несколько дней провозился и сделал. Для дымохода трубу из ствола сообразили и вывели наружу – дымила, конечно, но жить можно было.