Потом все прошло, разумеется. Он поступил в институт, влюбился, начал салатный бизнес, женился. От Анастасии Викторовны стал держаться подальше и старался забыть о своей мальчишеской дурости. Когда вспоминал, мучился жгучим стыдом.

А еще через несколько лет ему стало все равно. Подросток, помешанный на тетке, которая годилась ему в матери, и молодой мужик, презиравший себя за то, что мог в эту тетку втюриться – оба стали казаться ему одинаково смешными.

Вот что делает время.

Но бесследно все это не прошло, что-то осталось. Недавно за праздничным столом Саша подкладывал Анастасии Викторовне заливное, а ее шея покрывалась красными пятнами. Подливал ей вина, а она трепетала и комкала дрожащей рукой салфетку. Ему это нравилось. Он делал это специально.

Наверное, поэтому и приехал. Потому что мог.

Анастасия Викторовна затушила окурок и водрузила перед Сашей чашку с кипятком. Ей не пришло в голову поинтересоваться, зачем он пришел, а он отчего-то забыл сказать.

– Ой, – встрепенулась Анастасия Викторовна, – сейчас покажу тебе новые Лизкины фотографии! Вообще класс! Вот увидишь!

С необычайной прытью она выбежала из кухни и вернулась с альбомом в руках. Начала благоговейно листать его и показывать Саше снимки, на которых Лиза, приоткрыв рот, якобы думала о чем-то нездешнем.

– Красивая, правда? Невероятная девочка… Ну, что скажешь?

Саша невнятно хмыкал в ответ.

Анастасия Викторовна нависла над ним и тревожно пыхтела над ухом.

– Ну, ты чего? – обидевшись, она ткнула его в плечо. – Разве не нравится?

– Ну да. Нравится. Очень.

В эту секунду произошло нечто из ряда вон: Саша протянул руку и взялся за голую грудь Анастасии Викторовны, завидневшуюся в глубине халата. Сделал он это на автомате, неожиданно для себя. И теперь ума не мог приложить, что ему предпринять дальше.

У Анастасии Викторовны округлились глаза; она тоже замерла, соображая, как быть. Саша руки не отдергивал, так как отдернуть ее означало бы поступить еще более глупо. Жаркая кровь прилила к его щекам, и щеки начали нестерпимо гореть. Тогда он вспомнил, как иной раз людей выручает беспримерная наглость, и резким движением раздвинул полы халата.

Анастасия Викторовна стояла теперь перед ним совершенно голая. Кожа на ее животе была дряблой, а лобок – неухоженным. Но в глазах ее показалось нечто вроде насмешки. Она смотрела на Сашу с вызовом, маскируя им смятение женщины, которую уже давно никто не хотел. Тогда Саша, теряя рассудок от запредельности происходящего, просунул руку ей между ног. После чего они сцепились и группой, напоминающей контуженого паука, засеменили в гостиную.

– Саша, закрой шторы, – пискнула Анастасия Викторовна.

Последним, что она запомнила из того странного вечера, был приближавшийся к ней огромный мужчина. Голый двухметровый Саша с руками, как суповые тарелки двигался подобно горе. Его невероятная масса содрогалась, и колыхалась. Когда Анастасия Викторовна перевела взгляд пониже, она увидела гигантского размера мошонку, из которой запросто могла бы получиться дамская сумка[9].

Движимая писком будильника, Таня дернулась и села в кровати. Затем упала назад: поняла, что встать все равно не сможет. Будильник не унимался. Вечером он был специально поставлен в угол – с целью отнять у нее возможность хлопнуть его рукой и спать дальше, не приходя в сознание. Тогда Таня соскользнула с кровати и поползла на звук, нашаривая руками и не открывая глаз. Нашла и хлопнула. Затем полезла обратно под одеяло, умирая от злости.

Злилась она на Таню-в-прошлом. Таня-в-прошлом была удивительной особой: она полностью игнорировала Таню-в-будущем, хотя по опыту знала о ее существовании. Таня-в-прошлом, раздумывая ночью о том, идти ли ей уже спать, всегда выбирала еще часок почитать. Потом еще часок, и еще – потому что преуменьшала страдания Тани-в-будущем. Или считала, что Таня-в-будущем не имеет к ней отношения. А Таня-в-будущем, пытаясь утром проснуться, едва не плакала от обиды и давала себе зароки впредь быть умнее. Но к вечеру каким-то чудовищным образом опять превращалась в беспринципную и черствую Таню-в-прошлом.

Таня-в-будущем поняла, что вставать ей придется: интервью было назначено на через два часа. Получить эту работу Тане очень хотелось. Она с трудом разлепила глаза и поплелась в ванную.

Очнулась она только в метро, когда ввалилась вместе со всеми в вагон и, повинуясь общей инерции, заняла сидячее место. Пустых мест не осталось, и пассажиры начали погружаться в дрему. Сонную картину, однако, нарушила женщина неопределенного возраста и странной наружности. Она была одета не по погоде: в тонкий плащ, покрытый грязными пятнами, затертый кружевной шарф и раздолбанные детские босоножки. Волосы ее были нечесаны, а в руке она держала видавший виды пластиковый мешок, наполненный другими скомканными мешками. Женщина сначала двигалась по проходу в растерянности; затем встала перед молодым человеком, который, закрыв глаза, досыпал. Незнакомка вдруг хрипло и громко обратилась к нему, так что некоторые вокруг даже вздрогнули:

– Эй, уступи мне место. Слышь, уступи место. Давай, давай – видишь, больная женщина перед тобой стоит.

Говорила она угрожающе. Вагон затаил дыхание и начал следить за происходящим.

Парень открыл глаза, смерил говорившую взглядом и продолжил спать. Тогда она двинулась дальше – искать новую жертву. Атаковала мужчину постарше, тоже без результата. Потом девицу в плюшевом спортивном костюме: та лишь зыркнула презрительно.

Странная женщина неумолимо двигалась в сторону Тани. Таня знала, что противостоять ей не сможет, что будет опозорена у всех на глазах. Она начала задыхаться, сердце ее приготовилось выскочить из груди. А нападавшая продолжала, голос ее не умолкал. Тактика ее была верной: рано или поздно чьи-то нервы должны были сдать. И тут, деревенея от ужаса, Таня увидела, как женщина остановилась перед мирно читавшей книгу интеллигентной дамой и безо всякой прелюдии начала бить ее по лицу своими мешками. Та лишь закрывалась рукой и пробовала увернуться. Весь вагон замер в шоке. А нападавшая вдруг успокоилась и встала, взявшись за поручень.

Поезд начал приближаться к остановке. Человек, оказавшийся рядом с нарушительницей порядка, сделал знак другому – с ним, судя по всему, не знакомому. Оба они, как по команде, схватили ее и потащили к двери. Женщина завизжала и начала упираться, хватаясь за все, что ей попадалось. При этом она жалобно голосила:

– Ой, бабоньки, посмотрите, что делается, а? Бабочки, помогите!

Мужчины молча отрывали ее руки от поручней и, наконец, грохнули ее физиономией об стекло. Когда двери раскрылись, ее резко толкнули, и она растянулась на платформе плашмя.

– Сумки, сумки! – закричала она, и кто-то пнул ей ее мешки.

Танино сердце все еще пыталось выскочить через рот. Ее поразил этот вопль, подлая апелляция к женской солидарности. Только что одну из «бабонек» эта особа отхлестала мешком по лицу, не моргнув глазом. Страшное лицемерие. Ею самой, впрочем, не осознанное. Когда она пыталась подняться, на лице ее была написана растерянность.

Бабоньки, бабочки, бабцы. Но в конечном счете, естественно, бабы. Бабы рязанские. Телки. По-английски девушек называют цыпочками. А те считают это обидным и унизительным. Вот бы их к нам, да? Волос долог, баба не человек. Шляться по бабам. Бабки, баблос. Лавандос. Лаванда, горная лаванда. Китч, киркоров, блевотина.

Таня вошла в недавно отремонтированный старый особняк. Пахло невысохшей штукатуркой и шлифованным камнем. Поплутала по коридорам и обнаружила нужный офис: светлый, сумбурный, с любопытно глядящими лицами. Жующими бутерброды и говорящими в трубку с набитым ртом.