Однажды, прогуливаясь по берегу Сены, увидела парочку глухонемых, которые о чем-то оживленно болтали на языке жестов. В их руках было столько экспрессии, столько жизни и оттенков, что я застыла, как каменное изваяние, не в силах оторваться от этого волшебного молчаливого театра. Через какое-то время парочка, заметив мой пристальный взгляд, поспешила уйти подальше. А я еще долго стояла на набережной, пытаясь осознать, что со мной происходит. Мне казалось, что я поняла все, о чем разговаривали эти двое:

– Ты должна решиться, уедем сегодня же!

– Я не могу его так бросить, мы прожили вместе шесть лет. Пойми, он ни в чем не виноват!

– Он просто пользуется тобой, ты что, не видишь этого?!

– Я люблю тебя!

Я повторяла и повторяла последнюю фразу, прижимая правую руку к груди, с каждым разом ощущая, как что-то там, в глубине, начинает оживать, шевелиться, тянуться вверх, к свету… Теплая волна, вначале робкая и неуверенная, поднималась все выше и выше, пока не выплеснулась наружу мощным потоком рыданий.

– Мадам, с вами все в порядке? Вам нужна помощь?

– Мерси, мерси, не волнуйтесь, я в порядке. Мне очень хорошо. Мне так хорошо, как не было много-много лет. А может быть, и никогда не было…

В первый раз я попала в Большой театр, когда мне было шесть лет. Бабушке, жене участника войны, щедро выдали на работе два билетика на «Щелкунчик».

Мы с мамой приехали из своей Балашихи пораньше, чтобы погулять по центру, полюбоваться наряженными новогодними елками, сходить на Красную площадь. В Москве я бывала и раньше, но этот приезд мне запомнился особо. Все было какое-то волшебное, нереальное – и улицы, засыпанные снегом, и люди-снеговики с сугробами на шапках, и красные троллейбусы, обвешанные маленькими гирляндами. А когда часы на Спасской башне пробили шесть, мама стала поторапливать меня: она хотела пораньше прийти в театр, зайти в буфет и поесть вкусных пирожных.

Театр меня ошеломил. Все казалось таким огромным, фундаментальным, что я испугалась и заплакала. Я стала тянуть маму назад, к выходу, а она, посмеиваясь, взяла меня на руки и прижала к себе. Мы сдали пальто в гардероб, получили красивые блестящие номерки. Мама взяла с собой мои новенькие туфельки, чтобы я смогла переобуться. Сама она нырнула в черные лодочки на маленьком каблучке-рюмочке, и мы пошли в буфет. Вот он мне совершенно не запомнился, мне хотелось побыстрее сесть в мягкое кресло, потому что за целый день, что мы бродили по городу, я порядком утомилась. Места у нас оказались, конечно же, не в партере, но с балкона второго яруса видно было вполне прилично. Мама посадила меня на колени, и мне стало совсем хорошо.

Как только начала играть музыка, я поняла, что куда-то лечу. Я с боязнью посмотрела на свои руки и ноги, они были на месте, но ощущение полета не прекращалось. Это было немного страшно, но и приятно в то же время. Я не могла оторвать глаз от сцены, где порхали легкие, как перышки, девушки в красивых костюмах. При каждом их прыжке я чувствовала, что тоже прыгаю, взмываю ввысь, туда, откуда сыплется легкий белый снежок и струится синеватый морозный свет…

Когда объявили антракт, я, моргая заплаканными глазами, сказала:

– Мамочка, отдай меня в театр. Я хочу быть балериной.

– Глупенькая, ну какой балет в нашей Балашихе? Мы с тобой еще раз в Большой приедем, если хочешь. Хочешь? Тебе же понравилось?

Мы вернулись домой только на следующий день, переночевали у маминой студенческой подруги. Едва добрались до квартиры, я сразу провалилась в сон, совершенно измученная событиями и впечатлениями такого длинного и насыщенного дня. Один раз, полупроснувшись, услышала, как мама пересказывает наш разговор в театре, повторяя: «Глупенькая девочка, ну какая из нее балерина?»

После окончания института я какое-то время поработала в школе, но скоро поняла, что на такую зарплату долго не проживу. Мама, учительница английского языка, уговаривала не делать глупостей, потерпеть. Терпеть мне не хотелось, а уж тем более не хотелось копить годами на приличную шубку или югославские сапожки. Мамины лодочки, в которых она была со мной в Большом, носились лет десять, пока я, разозлившись, не выбросила их в помойку. Мама потом со мной неделю не разговаривала, а бабушке по телефону жаловалась, что я выбросила ее «почти новые» туфли.

Девчонки из Мориса Тореза, с которыми я познакомилась на летней практике, рассказали, что туристические компании активно набирают гидов для работы в Египте – туда валом хлынули российские туристы. Английский у меня был очень даже приличный, немецкий похуже, но руководству этого было вполне достаточно, чтобы заключить со мной трехмесячный контракт.

За три дня до выезда мне сообщили, что концепция поменялась и я еду в Грецию. Мне было до лампочки: за границу я не выезжала ни разу, куда пошлют, туда и поеду. Настроение было задорное, тем более, что мою подругу Зойку тоже взяли.

– Анюта, мы же вытащили лотерейный билет, ты понимаешь! Денег заработаем, с какими-нибудь симпатичными греками познакомимся. А там, может, и замуж!

– Дура ты, Зойка, ветреная особа! – смеялась я. – Нас же на работу взяли, а не женихов искать. Не знаю, как ты, а я собираюсь работать серьезно.

– Это ты дура, подруга! Серьезно пусть мужики работают, а мы созданы для роскошной жизни!

В отношении Зойки это было сущей правдой. Красавица в типично русском стиле, с длинной косой, пышными формами и белоснежной кожей могла рассчитывать на благосклонность мужчин. По приезде в Салоники она сразу же познакомилась с местным воротилой, который ухаживал за ней, как падишах, с поистине восточным размахом. Он снимал целые рестораны, покупал ей шубы, золотые украшения. Зойка долго не ломалась, сдалась через пару недель. А через месяц «падишах», наигравшись, бросил ее. Зойка пошла вразнос.

Мои три месяца пролетели незаметно. Аэропорт, гостиницы, экскурсии… Туристы прилетали чартерами, либо ранним утром, либо поздней ночью. Смешно сказать, но на море я была всего пару раз, работать приходилось «за себя и за того парня». Радовало одно: удалось скопить кругленькую сумму на процентах от меховых магазинов, где массово отоваривались русские туристы. Редко кто уезжал из Греции без норкового манто.

В последний день мы с девчонками решили сделать «отвальную», пригласить водителей наших экскурсионных автобусов, с которыми за эти три месяца по-настоящему сдружились. Просиживая часами в аэропортах в ожидании прилета очередной порции туристов, мы успели рассказать друг другу все о своей жизни, особенностях национальной кухни, обсудить последние новости из мира туризма, посплетничать о романах наших русских девчонок, перемыть косточки жадным начальникам, которые зажимали деньги за переработки. Гулянка затянулась до утра, а надо было еще успеть собрать вещи и купить подарки родным. Когда сунулась в тайник с деньгами, он оказался пустым. Все, что я накопила за три месяца, украли.

– Ну, чего рыдаешь, оставайся еще на три месяца. Снова заработаешь.

– Ты обалдел, кто меня здесь оставит?! У меня же визы нет!

Пончик старался успокоить меня, как мог, рассказывал смешные истории, три раза бегал за пивом и сигаретами. Вообще-то настоящее его имя было Донатос, но все мы звали его Пончиком – русским эквивалентом заморского доната, пышной булочки. Хотя на булочку он совсем не был похож. Он был похож на… да на греческого бога он был похож, блин! Я влюбилась в него с первого взгляда, как только сошла с трапа самолета. Все три месяца судьба как нарочно сталкивала нас в одной смене. Он даже пытался за мной ухаживать, но я дала себе слово, что не буду отвлекаться от главного, от того, за чем приехала, – от опыта и денег.

Через месяц я снова вернулась в Салоники, а через еще три вышла замуж за Пончика. Через девять месяцев родился наш сын, а спустя два года греческая сказка закончилась. Пончик оказался бабником и мотом. Его интересовали только чужие бабы и мои деньги.