– Прямой наводкой…бьют псы…Ишь, как утюжат гансы. По мёртвым бы так…не лупили. Так ведь, товарищ капитан?

Магомед видел, как на груди Симутина, принявшего на этом рассвете свой первый бой, пузырилась кровь, видел, как синюшно белело лицо, и дрожал в муках серо-фиолетовый рот. Забывая о злобном свисте пуль, капитан склонился над юным бойцом.

Уф Алла! Пашка Симутин был почти так же «желторот», как и его младший брат Сайфула, что остался при матери и отце в далёкой родной Ураде. Быть может, немногим старше, двумя-тремя годами…Горло капитана сдавили клещи отчаянья, когда он мельком взглянул на хлюпающую кровью рану, – понял, – рана от разрывной пули – смерть Пашке, и ясно узрел смерть в его обволоченных мутью, светло-серых глазах.

– До свадьбы, заживёт! – подмигнул он, и тут же гневно зыкнул, на остервеневшего Бушкова: – Пр-рекратить огонь! Какого чёрта…патроны переводишь, индюк?! Готовь гранаты, стрелки! – капитан силой оттолкнул от пулемёта олютевшего Бушкова. И, хватая горячим взором всех сразу, вздувая на горле верёвки сизых жил, гаркнул:

– Ну, орлы! Пробил наш час! Живы будем – не помрём! Всем приготовить связки гранат! Подпустим эти утюги поближе и жахнем. Воллай лазун…Через нас не пройдут!

Стрелки бросились исполнять приказ. Однако Бушуев ни на шаг не отступил от своего пулемёта. Две связки гранат уже угнездились под его рукой, в выбитом сапёрной лопаткой углублении.

– Сволочи, мать вашу в трещину… – глухо и зло прорычал он, склонясь к земле, хватая ртом снег, ощущая его холодную, хрусткую сладость. Его матерная брань касалась как немецких пулемётчиков, костью в горле, мешавших перебежкам бойцов, так и своих полковых артиллеристов, будто напрочь забывших о существовании их роты. – Сукины дети!.. Где огневая поддержка? Где пушкари? Где миномётчики, туды их в качель…раздолбаев…Что ж мы, товарищ капитан…из олова чоль отлиты? Аль из железы? – Он крепче упёр в ноздрястый снег пулемётные сошки, жадно затянулся обугленной самокруткой, и, дёргая заросшим седоватой щетиной кадыком, с ожесточением прохрипел:

– Да их же гадовьё медноголовое…нуть, не черта не берёт! Хана нам, товарищ капитан. Добро вам говорить, командир: «Через нас не пройдут!» Оно…можа и так. Да только вы ишо молодой – несмышлёный. У вас подиж-то ни робёнка, ни кутёнка! А у меня четверо ртов под Воронежом осталось, жена на сносях, мать-старуха…Ишо бы знать, капитан, живы ли они? Али фашист – гада кончал их, али в Германию, как скот, угнал, аа!..

– Вот и бейся Бушков, за них! Бейся, не жалея себя! – не боясь встретить ожесточённый взгляд, полыхнул чёрным огнём глаз Танкаев. – Бейся насмерть! Если хочешь увидеть-обнять своих. Бейся, если не хочешь, чтоб тебя расстреляли в траншее фрицы…Если не хочешь, чтобы бездомные, поганые псы, после смерти сгрызли твои губы. Нос, уши, сглодали твои щёки и болтливый язык. Бейся и верь в удачу! Иншалла, как говорят у нас. Бейся воин, не жалея себя. У тебя хоть надежда есть! А у Симутина, – капитан сбавил голос. – Вай-ме…Ничего нет…и теперь уж не будет. А если, что и осталось…Танкаев, с внутренней горечью, бросил взор, на лежавшего Симутина, не подававшего больше признаков жизни. – Так это вера, большая вера, как это Небо…, что мы отстоим нашу высоту… И отомстим, страшно, сполна отмстим за него, за кровь всех наших ребят отмстим, – поганым собакам.

Командир роты в последний раз задержал взгляд на трупе Симутина, так быстро закончившего свой боевой путь. Свою военную тропу. Он лежал, вытянул худые руки, вдоль холодной, подмокшей кровью и талым снегом, шинели, развалив в стороны носки тяжёлых грубых солдатских кирзачей. Его бледный лоб опоясывала тёмная тень от стального окаёма каски, нос с горбинкой зримо выступал вперёд, ввалившиеся твёрдые веки были сомкнуты, сделались более выпуклыми и рельефно выступали из провалов глазниц, в которых притаилась, истаявшая ночь. Стиснутый рот, казалось, удерживал в глубине предсмертный крик боли.

«Хужа Алла… – капитан сглотнул, застрявший в горле комок. С трудом отвёл взгляд. Симутин, так сильно походил на его младшего брата Сайфулу, что сделалось не посебе в двойне.

– Да-дай-ии…Такой же мосластый, голенастый волчонок…который не набрал ещё вес, не оформился в сильного, крепкого воина. Сайфула…да хранит тебя Аллах. Ты самый младший, из нас братьев, что остался за мужчину в родной сакле, не считая сестёр – Гидихмат, Потимат, Хадижат и Асият». Старший брат Гитинамагомед, на которого он с Сайфулой всегда так равнялись, после окончания военного училища, тоже теперь воевал с фашистами…Но где и на каком фронте, – Магомед не знал. Огненный смерч событий разметал их из родного гнезда далеко друг от друга…А беспрестанно наступающий на всех направлениях, рвущийся к Москве враг, не давал возможности должным образом навести справки, списаться братьям.

* * *

…Время, спрессованное в мгновения, отпущенное судьбой ему и его солдатам для передышки, для подготовки к новой атаке, катастрофически истекало. Фрицы вот, вот должны были ударить вновь и пойти в атаку. Но Магомед, как назло, испытывал дикое переутомление, мешавшее отсечь всё лишнее и сосредоточиться на предстоящей схватке; мешавшее участвовать в возбуждённых перекличках солдат со своими старшинами, с ним лично. Одновременно досаждала и мучала – тревога за своих ребят. Вглядываясь в их закопченные от пороховой гари лица, – простые, русские, смелые, он будто прощался с ними, ставшими за последние месяцы ему, – дорогими и близкими…С теми, кто готов был за него в любую минуту отдать свою жизнь, а он – за них.

Ещё десять минут назад, когда гремел бой и надвигались неумолимой железной волной танки…Он поймал себя на мысли-желании: обнять своих гибнущих товарищей, сгрести их до кучи, прижать к груди, заслонить от поглощавшей их гибели…Как отец закрывает собою своих сыновей. Как орёл закрывает собою своих птенцов.

Выбило из-под ног опору и убийственное сообщение, вернувшегося, с уцелевшими стрелками, рядового Сысоева: «Все офицеры взводов полегли». Это чёрное известие обескровило лицо ротного, придавило тяжёлой могильной плитой. Опалённая память лихорадочно выхватила из бездны времени лица боевых товарищей, воскресила их улыбки, их речи, их живые, как звёзды, мерцающие глаза…

Вот синеглазый и близорукий старший лейтенант Николай Красильников, командир первого взвода. Где он?

Убит на позиции с пистолетом в руке, осколком в голову. Воронёная сталь офицерского ТТ намертво вкипела в его твёрдую ладонь…

Вот Сашка Безгубов, тихий, как летний вечер, знаток русской и французской поэзии. Где он?

Пулемётная пуля прошила его каску образца 40-го года, как консервную банку, и вырвала кусок черепа вместе с металлом с другой стороны, когда он личным примером поднимал боевой дух вверенного ему взвода.

Вот лейтенант Фёдор Сорокин, балагур и храбрец из Свердловска, лихо умевший стрелять с двух рук, и так же лихо умевший играть на гармошке-двурядке, ловко шаря пальцами по перламутровым кнопорям. Убит фашистами. Рядом со своими бойцами, погибшими за Родину, за эту обугленную безымянную высоту под Воронежем, лежит теперь он, присыпанный мёрзлым глинистым крошевом.

…Выжегся раскалённым тавром в памяти Магомеда Танкаева и капитан Гусев, обстоятельный, вездесущий политрук его роты. В последний раз он видел его среди развороченных снарядом брёвен и балок их блиндажа. Гусев был тяжело контужен; воткнув голову в землю, сгорбясь, как коромысло, чуть приподнявшись на дрожавших ногах, он содрогался плечами-лопатками и жутко, как бык на бойне, мычал. Из ушей его сочилась блестючая, как черешня, кровь. Около него квохтал до смерти перепуганный безусый радист Синельников. В какой-то момент политрук повернул к командиру роту своё посиневшее лицо; на шее вздутый узел чёрных вен, безумные глаза величиной с перепелиное яйцо вылезали из орбит…

А потом слепящая ртутная вспышка и всё сокрыл жаркий, косматый – из огня и дыма – занавес взрыва…

В декабре 1941 года на подступах к Москве Вермахт потерпел своё первое за все годы Второй мировой войны серьёзное поражение.