– Иай, шайтаны! Будьте вы прокляты! Пристрелялись суки! – сатанея от свинцового шквала огня и всепожирающего горлового рокота вражеских моторов, харкнул спёкшейся слюной капитан. Он вдруг снова почувствовал, зашевелившийся меж лопаток игольчатый ужас, желание кинуться вспять, расступиться на пути этих беспощадных, непробиваемых машин. Ужас его был от отчаянья, от невозможности удержать на месте танки противника, пробить их панцирь, заставить гореть, приколотив их чавкающие гусеницы к земле. Впрочем, ужас длился не больше секунды, переплавляясь в слепое бешенство, в стремление поскорее подпустить этих пятнисто-полосатых чудищ и взорвать себя вместе с одним из них тяжёлой связкой противотанковых гранат.

И…о чудо! Он вновь, как тогда под Смоленском, в июне 41-го, когда вместе со своим взводом получил первое боевое крещение, – будто услышал с пламенеющих Небес голос отца Танка: « Бисмилах…Сын мой! Мы все стоим на плечах наших предков…Смотрим их глазами по-новому на окружающую жизнь, живём их адатами и чтим их могилы… Если мы помним о них, они оживают в час беды и наполняют нас верой и силой… Ты, сможешь победить, если будешь слушать священный голос предков. Помни, из какого ты рода, сын. Чти смелость неистового Хочбара, храбрость и непреклонность своего деда – мюршида Гобзало! Бей врага, презирая смерть! Страх не родит героя, говорят наши горы. Только огонь делает железо мягким. Так сделай броню врага мягкой, как воск!»

Потрясённый услышанным, снизошедшим, – ещё сильнее воспрял духом капитан Танкаев. Закинув на плечо ППШ, крепче перехватив связку гранат, он, по-волчьи увёртываясь от осколков раскалённого метала, бросился вдоль траншей, поддержать боевой дух оставшихся взводных и мужество рядовых своей роты. Трассирующие пули немцев прочёркивали, оранжевые-малиновые строчки, поднимали кремнистые вихры мёрзлой земли; щёлкали по каменистым насыпям брустверов, отскакивая от булыг, как брошенные окурки. Но Танкаев ловко прижимаясь к стенкам траншей, пригибая корпус к земле, перескакивая через трупы, сквозь пули домчался до пулемётного гнезда третьего взвода, погибшего старшего лейтенанта Кравчука. Магомед уже видел пулемётный расчёт, стрелков, густо залёгших за щербатым бруствером, когда нежданно напоролся на повороте на двух солдат из своей роты. Тут же признал их: Сысоев и Гавришев. Оба были легко ранены; лица цвета олова – чугуна, в запавших глазах плескался неудержимый страх. Бойцы замешкались в нерешительности, столкнувшись, лоб в лоб с командиром. Было видно: сейчас дрогнут и побегут. Дикое, напряжённое до предела молчание, растерянные взгляды не сулили устойчивости…Одержимые паникой бойцы, попытались шарахнуться в переды, обойдя командира. Но железная рука Магомеда схватила за ворот одного из них, припечатала к брустверу.

– Стой! Куда?! Богом клянусь, застрелю, как собак! – чернильно-золотое, фиолетовое дрожание яростных немигающих глаз парализовало стрелков. Но, обезумевшие от кромешного ада, оба молчали. Незримые железные костыли страха, которые вбили в их разум танки СС, сделали их глухонемыми, лишили понимания, раздробили действительность на множество осколков, кои теперь – перед ожесточённо-суровым лицом ротного, силились соединиться, но костыли страха мешали, застряв глубоко, превратив их в ничтожества.

– Ты кто? – капитан впился горячими глазами в солдата, которого крепко держал за ворот. Жгучая, неуёмная, кавказская сила хлынула в рядового из этих чёрных глаз. Окатила изнутри кипящим потоком. Пропитала каждую заледеневшую клетку, растапливая в ней застывшую кровь. Мозг рядового начал оттаивать, но поселившийся в нём страх не исчезал, трогал изнутри ледяными перстами. Солдат вконец растерялся. Этот одержимый капитан, угрожал ему теперь больше, чем наступающий враг и готов был сейчас сделать с ним что-то жуткое, вроде смерти. У него дрогнули пальцы, сжимавшие автомат. Зубы стучали – будто телеграфировали о беде.

– Не ёрзай, отвечай! – Магомед метнул взор на второго. Тот испуганно потянулся к ротному командиру, надеясь на милость, пытаясь, достучаться до сердца капитана, но в ответ получил огненный, полный презренья и гнева взгляд, будто пуля обожгла скулу. – Ну!..

– Да как же?.. Разве не признали? Пулемётчик Сысоев, третий взвод, товарищ капитан.

– Где твой взводный, лейтенант Сорокин?

– Не могу знать! Танки прорвали оборону…това…

– Вр-рёшь, шайтан! Где твой пулемёт, Сысоев?

– Разбит, товарищ капитан. Больше половины наших полегло! Почему артиллерия не даёт огня? Почему молчат наши пушки?!

– Будет ли помощь, капитан? – истерично встрял Гавришев. Его пальцы лихорадило – будто вынули кости и вместо рук болтались пустые перчатки.

– Будет помощь! Обязательно будет! Комполка Березин своих не бросает! Прекратить панику. Разве не мужчины вы? Зачем орёте как бабы? Вот что!..

Очередной ахнувший взрыв танкового снаряда, заставил угнуться, швырнул в лица тугой шмат жара, щедро осыпал землёй, словно им на каски и спины кто-то зло бросил по здоровущей лопате суглинка. Все трое почувствовали тёплый запах взрывчатки, парной дух размороженной взрывом земли. Но Магомед ровным счётом не обратил на это внимания; тряхнул за плечо ошалевшего Сысоева и, скаля белые зубы, прорычал ему в ухо:

– Беги по траншее, брат, собирай всех, кто ещё жив. На этой высотке займём оборону! Приказ ясен?

Решимость и воля неустрашимого капитана Танкаева были столь велики, столь заразительны и ударны, что расщепили страх и отчаяние, надломленных духом солдат.

– Так точно! – смело и радостно осклабился Сысоев, обнажая редкий штакетник, прокуренных зубов. – Всех соберу, хто жив.

– Есть исполнять! – уже на бегу, кланяясь пулям, крикнул боец.

– Рядовой Гавришев, за мной!

* * *

Капитан с бойцом насилу пробились к расчёту. Занявшие оборону солдаты, не жалуясь на судьбу, и косившую их смерть, – дрались отчаянно, показывая подлинные чудеса храбрости, героизма и беззаветного служения Родине.

Магомед с первого взгляда оценил обстановку. Она, на изглоданном снарядами рубеже, была близка к катастрофе. Начавшаяся на раннем брезгу артподготовка, перепахала мёрзлую твердь взрывами и нашпиговала её свинцом и сталью, как ревнивый хозяин, знающий в сём толк, нашпиговывает свою колбасу чесноком и специями. Огненный шквал, захватывал своими вспышками, рокотами, косматыми дымами всё новые и новые площади.

Сердце капитана на миг сжалось в груди, зависло на нитке, от невыносимой душевной боли. От его роты за час боя осталось, дай Бог, одна треть. На глазах, среди непрерывных взрывов и пулемётных очередей гибла его рота. Его лучшие и преданные воины, бесстрашно умиравшие в окопах, выполнявшие приказ командира пока – «стоять насмерть». И он, ответственный за своих солдат, кроме собственной жизни и жизней своих ребят.

…Танки фашистов, невесть почему, задержали своё триумфальное продвижение, не доходя до огневого рубежа трёхсот метров.

Грозно урча моторами, они выжидали чего-то, время от времени, разрывая кровавый рассвет грохотом и огнём выстрелов, окутывая траншеи завесой попаданий. Короткие прицельные пулемётные очереди немецких танкистов жалили будь здоров, – не давали солдатам поднять головы.

* * *

Точным, быстрым броском он скатился к расчёту. Занял позицию. У пулемёта пластами лежали номера: наводчик Александр Бушков, жарил без передышки, впустую растрачивая диск; около него стонал раненный в грудь совсем молодой солдат Пашка Симутин, призванный из Рязани, не то из Костромы.

– Гады упёртые…Ненавижу! Суки… – костерил немцев Симутин. Видно было: его муки были невыносимы. Ему хотелось рыдать от боли, но тщетно. Рыдания зарождались где-то в глубине его естества, рвались наверх, но не достигали пересохших губ, не воплощались в слёзы, но тяжёлыми камнями срывались на дно души, вырывая лишь жалобный стон. Новобранец чуть приподнял голову. В проёме блиндажа, среди сломанных балок и пробитых снарядом перекрытий, окружённых тлеющей ветошью и рваньём маскировочной сетки узрел край белёсого неба, тающие звёзды…Повернул лицо и увидел ротного командира. Через силу, как смог, дрогнул губами, – улыбнулся любимому командиру. Капитан Танкаев, преодолевая эмоции, одобряюще кивнул Павлу, приметив на посиневшем, измождённом страданием полудетском лице этот влажный слабый оскал.