* * *

…Грозный, лязгающий рокот стали усилился, оглушил, своей мощью и рёвом, вогнал в оцепенение, зашевелил корни волос. Они ещё не видели их, но сквозь толстые подмётки своих, набухших от сырости сапог, вдруг ощутили, как дрожит и содрогается под неимоверной тяжестью неприятельских танков земля. Бруствер, усиленный камнями и щебнем начал местами крошиться и осыпаться, как гнилой сыр, когда внезапно из огня и дыма на расстоянии пятисот метров показались угрюмые, скошенные, бронированные лбы немецких танков.

«Один, два,…четыре…семь…девять…Твою в могилу мать…» – отсчитал и поперхнулся внутренний голос.

«Сердца всей роты Магомеда Танкаева, что зарылась в мёрзлую твердь, молотом стучали по рёбрам. Было прохладно, талый, пронизывающий до костей ветер, хватал за полы шинелей солдат, сёк лица, но горячие стежки пота, один бес, – срывались из-под касок на лица солдат. И немудрено…Таких огромных стальных чудищ, неудержимо – ходко прущих на них, ни капитан, ни его воины, ещё не видели. Жесткие стыки ребра и плоскости, рубленные сваренные швы на броне башен уклончивых от снарядов, длинные пушечные стволы и широкий, всёпожирающий, хваткий гусеничный захват тверди…ошеломил роту. Холодные сквозняки заходили в дрогнувших душах солдат, а кое-кто испытал откровенный животный ужас, скрутивший кишки, лишивший духа, даже вымолвить слово.

«Хужа Алла…Вот они железные псы!..Выродки ада…Хозяин земли, тот, кто её пашет…» – непроизвольно мелькнуло в голове Магомеда, старое, горское, вечное. И теперь проклятый враг властно и нагло перепахивал её многотонными танками, из-под зубчатых гусениц которых, как саранча, жирными ошметьями летела земля. Родная земля их великой страны народов.

В какой-то миг Магомеда внезапно пронзила калёной стрелой жуткая тоска; он испытал невыносимую слабость, от которой замозжало в коленях и в дёснах, зубами…

Смерть приближалась, а он был к ней, убей – не готов. Каждая клеточка, каждая пора его были переполнены пульсирующей жизни; грудь была вместилищем горячего дыхания, яростного, сильного биения молодого сердца. Аварского сердца, – острых переживаний и чувств. С этим он мог бы прожить долгие годы, пытливым усилием разума, страстной молитвой добиваясь ответа, зачем пришёл в этот мир? В чём смысл его появления на свет? Каков истинный замысел Творца, через родителей, давшего ему познать земную жизнь – её радости и страдания.

…Танки, выбрасывая в сырой воздух столбы сизо-чёрной гари, оставляя за собой глубокие, промятые, рыхлые борозды, хищно принюхиваясь стволами к изрытой воронками земле, подошли на четыреста метров. Магомед кожей ощущал каждый сожранный машинами метр, как медленное неотвратимое приближение гибели, которая ждала его и бойцов не в больничной палате под опекой врачей, не на смертном одре в окружении печальной, безутешной родни, а здесь. В стылом, охваченном первой весенней хлябью, безымянном поле…Душу заклёвывало – изъедало, гнетущее ощущение сего последнего, проживаемого им отрезка времени, среди предрассветных дымных, талых снегов; вспыхивающих, как диковинные звёзды осветительных хвостатых ракет и разрывов; всезаглушающего рёва моторов, лязгающих гусениц, и загнанного стука сердец его окопавшейся роты, которой он отдал приказ: «Стоять насмерть!»

… Всё это кипящей стремниной пронеслось в сознании и напруженных жилах Танкаева в считанные секунды. В следующее мгновение лицо его отвердело; в горячих глазах сомнений-растерянности, как ни бывало. Чёрно-карие, с огнистыми, гранатовыми зрачками, – они брызгали лихой, дикой ненавистью.

Перехватив автомат, напрягая под воглой шинелью крепкие плечи, он закричал своим воинам сильным голосом, который, перекрывая рокот моторов, прозвучал, как раскат грома, летевший от окопа к окопу:

– К бо-ою! Бронебойщики, гото-овьсь! Всем дер-ржаться!

Стрелять по моей команде-е! – не жалея проклятий в адрес врага, хватая ртом прогорклый воздух прокричал капитан.

И тотчас, будто услышав, его грозно-злые ругательства, оглушительно рявкнул головной танк. Раскалённый плазменный шар вырвался из аспидного жерла ствола, промерцал секундной вспышкой, превращая, каждую соринку и волос в слепящую слюду…Не долетевший двадцати саженей до траншей снаряд выворотил огромный ковш парной чёрной земли, нашпигованный осколками смертоносной стали. В лицо Танкаеву шибануло жаркой волной, кусок липкой, колючей, как наждак грязи шмякнул ниже левой скулы. В сердцевине груди капитана, словно одубело то, что ещё недавно, до танковой атаки ритмично и бодро гоняло кровь. Он ничего не чувствовал, кроме гудящего звона в ушах и порохового удушья.

– Шакалы!.. – сквозь кашель прохрипел Магомед, но уже без адреса, судорожно думая, сразу обо всём происходящем, готовясь к броску для смены позиции. В какую-то секунду он выхватил краем глаза, бегущего по траншее к третьему взводу Вершинина. Сквозь плёнку слёз, выбитых взрывом, капитан отчётливо запомнил, дёргавшуюся в такт перебежкам и прыжкам твёрдую, бурую щёку сержанта, защитного цвета хаки полусферу, съехавшей на бок каски…И в то же мгновение произошло, что-то молниеносное, чудовищное. Правый висок Магомеда опалило горячим ветром, сильно качнуло к брёвнам траншеи, а перед его глазами вместо окатистой верхушки каски оказался лишь зелёный обод, тут же упавший на грудь сержанта. У Вершинина не было больше каски, не было и макушки черепа, чисто срезанный осколком снаряда. Непостижимо и жутко, сержант пробежал ещё два-три шага и канул за обугленным бруствером.

Вай-ме! Он мог поклясться: как ясно услышал и будто сам ощутил мерзкий капустный хруст раздираемой плоти: нарастающая волна кипящей душевной боли полымем прошлась по его телу от груди до горла, звенящими стеклянными иглами воткнулась в уши…

– Бронебойщики-и! По передним танкам! Ого-онь!! Заряжа-ай! Ого-онь! Заряжа-ай!..

…Встречный натиск «тигров» и «пантер» из 2-ой танковой дивизии СС «Дас Райх» был ужасен. Эти непробиваемые, с бело-чёрными крестами на башнях и бортовых экранах бронированные машины, казались, заговорёнными, не знавшими преград. Они гнали перед собой смертоносный спрессованный воздух, разрывая его гулкими выстрелами пушек и кроя пулемётными очередями.

Твою мать!..Фашист бил и утюжил так – башки не поднять! Ближний к Танкаеву танк зловеще поворотил широкую, приземистую башню, дуло хищно выискивало цель – пулемётный расчёт, – и харкнуло длинной огненной метлой, послав шаровую молнию. Снаряд с дьявольской точностью достиг цели, взметнув к дымному небу расщеплённые брёвна, косматую стену земли и бездыханные, словно тряпичные, тела стрелков из 1-го взвода.

Пахнуло душным паром огромного мясного казана. В развороченной, осыпавшейся теснине окопов, сквозь копоть и чёрную гарь дрожал и курился желтушный воздух, ровно в нём исчезала и гасла уничтоженная материя, будто в нём плясали демоны…Не то крутились, изгибались и, мерцая прощальными искрами, уносились в небо души погибших защитников.

Уф Алла! Магомед лихорадочно огляделся. Забитые глинистым крошевом скулы командира корёжила судорога. Рассвет дёргался короткими вспышками: ртутно-красными, оранжевыми, лиловыми, рыжими…Вспышки озаряли орущих, стреляющих, перебегавших с места на место людей, умирающих, тщетно хватавших руками воздух. Бойцы шарахались от взрывов, прикипали к земле, снова стреляли, снова гибли и снова меняли позиции. Бой засасывал роту капитана Танкаева в гибельную воронку, пережёвывал железными челюстями, заворачивал в огромный вонючий войлок, прожигаемый багрово-красными взрывами. В ноздри шибало взрывчаткой, палёным мясом-сукном, горелой костной мукой и сожженной в пепел землёй…

Магомед в яростной злобе шваркнул ладонью по плоскому рифлёному диску ДП. Ствол был горяч, как раскалённый на огне вертел, – ручной пулемёт Дегтярёва, простой и надёжный, точно по колдовству – заклинило. Рядом у ног капитана, уткнувшись лицом в пропахшую солдатской кровью и мочой слякоть, лежал труп пулемётчика Степана Каткова; пули искромсали его грудь, превратив в решето.