Ужас и отчаянье капитана были от бессилия, от невозможности обуздать, дисциплинировать, обезумевших солдат. Дико озираясь, как затравленный зверь, бросаясь наперез, срывая горло, он палил из ТТ в воздух, угрожал расстрелом, тщетно пытаясь увлечь за собою стрелков, разбрасывал руки, точно хотел сгрести их всех, обнять своих гибнущих товарищей, прижать к груди, заслонить от поглощавшей их катастрофы.

…Под руку ему попался ослеплённый пышным пламенем взрыва рядовой Невзоров. В молниеносном отблеске жахнувшей мины, Магомед узрел одичалое, с оскаленным ртом лицо, на котором выпученные, переполненные лиловым ужасом круглились глаза; перебитый пулей ремень. Съехавшей набок каски, скакал и хлестал по перекошенным скулам стрелка.

– Сто-ой! Отставить! Куда, сволочь! Пристрелю, как собаку! – Капитан схватил за грудки Невзорова, рванул на себя.

– Отчипи-ись, чёрт нерусский! Пусти, гад! Хана нам всем!! Тякать…Тякать нады, командир! Я б мухой отсель прочь, кабы крылья были…

Отчаянность положения и невозможность остановить беду, мгновенно превратились в ожесточённой горской душе ротного в острую, безумную и теперь уж бессмысленную ненависть к обманувшему его надежды бойцу. Магомед замахнулся кулаком, вдарить по оскаленной, опалённой страхом и паникой роже, желая образумить бойца, но в ту же секунду, что-то просвистело мимо виска капитана, обожгло скулу…И память запечатлела: как гибельно содрогнулся всем телом Невзоров. Налитые жутью глаза прощально полыхнули стылым огнём, скользнув по тёмгной и сырой бронзе лица ротного, с пепельных губ глухо слетело: – Убили…уби-ли меня…Прощай, ко-ман-дир… – Он рухнул снопом лицом вниз, в заплавленной кровью и мозгами шинели…Осколок мины, величиной с ладонь, скользнув по затылку, словно лезвие топора, вошёл ему меж лопаток.

В раскалённых зрачках Танкаева выжглось, подобно тавру предсмертное лицо Невзорова. Оно показалось ему беззащитным, чуть ли не детским, не смотря на жёсткую, проволочную щётку ржаных усов и измученный – безумным страданием ли, прежним отчаянным страхом, покривлённый судорогой суровый рот.

– Невзо-ро-ов! – в сердцах закричал капитан, рванулся к нему, пытаясь подхватить бойца, но набегавшие табуном стрелки, смяли его, отбросили в сторону, выхватили из воды, увлекли с собой. И тяжеловесный вал осатаневших людей навсегда разлучил их, как смерть в тот час, – разлучила навсегда многих со многими. А пойма реки, вскрытая ото льда людскими телами – трупами, на сто рядов протороченная крест-накрест свинцом и выпотрошенная миномётными взрывами, – чуть дымилась паром и так же призывно-радушно и жутко чернела вдоль белых свадебных берегов.

Одному бесу известно, как им удалось выжить, вырваться из этого омута смерти! Но чудес на войне не бывает…И объяснение этому есть: офицерская честь, долг, мужество, натиск, решительность и храбрость, граничившие с безрассудством и массовый героизм солдат.

Яростный призыв раненного комбата Воронова, а главное, пусть запоздалый, но мощный, точный огонь нашей береговой артиллерии, – спас положение, дал передышку обескровленным ротам.

* * *

…Оставаясь на лоджии, генерал Танкаев продолжал низать задумчивым взором бульвары, переулки, площади, магазины, киоски «Союз печати», автобусные остановки, словно они были условными значками оперативных карт, углублённым изучением которых он занимался. Краповыми кружками были помечены минные поля; синие и шафрановые квадраты обозначали укреплённые пункты, окружённые трёхрядкой колючей проволоки. Их надо было, во что бы то ни стало сокрушить в предстоящей атаке. Чёрные, фиолетовые линии, квадраты и треугольники указывали на сосредоточение немецких войск и танковых соединений. И на каждой из карт стоял красно-бордовый штамп батальона разведки.

…Своеобразная игра воображения продолжалась, и он движением зрачков вызывал на визуальном экране разноцветные пятна и образы былого. Детали становились чётче, осязаемее, ярче. Генерал погружался всё глубже в воспоминания тех грозовых событий и уже мог без труда воскресить и рассмотреть лица своих фронтовых товарищей. Они, отнюдь, не были призрачными тенями, восставшими из царства мёртвых. Напротив, их плоть была такой живой и реальной, такой близкой, что были моменты, когда Магомеду Танкаевичу становилось даже не по себе…и хотелось выбраться из этого сновидения – яви, словно со дна той ледяной Воронеж-реки, с того заросшего тиной и всяким илом, душащего омута.

Огнедышащий мираж, подобный текуче-плазменной фата-моргане, пульсирующий и дрожащий перед глазами, превращался едва ли не в навязчивую, психическую проблему, – постфронтовой синдром. Впрочем, он боевой генерал, прошедший огонь, воду и медные трубы, – не был охотником до химер и прочих мистических туманов, а потому. Не шептал молитв и не гнал от себя, встававших жутких картин…

Уф Алла!..Он снова был там, – в огненно-ледовом аду 42-го…

* * *

…Несколько секунд капитан Танкаев стоял, обжигаясь потом, сапно дыша. Обрывочно бормотал, просверливаемый навылет одной мыслью: «Мне доверили столь большое, судьбоносное дело…И вот, мать – перемать, я его поганю собственными руками…Одни мыльные пузыри – слюни…Слова не свяжу…Где команды?! Да что же это со мной? Иай, пёс! Горец ты или кто? Джигит или баба?! Э-эй, шайтан, скольких же ты ребят положил! Какая ж я бездарь! Помни, из какого ты рода!»

Слева долетело оголтелое:

– Твою Бога душу…Товарищ капита-ан! Това-а!..

Пулемёт, яростно строчивший с шишковатого взлобья холма в мгновенье ока изрешетил пулями тела двух стрелков, бросившихся к нему, командиру, с последней надеждой на спасение. Оба упали в воду, у близкого берега, бесформенными изуродованными комьями.

Он увидел, как бойцы, увлекаемые тяжестью амуниции, прощально блеснувшие стволами винтовок, скользнули в чёрно-серую глубину, и вода, перемешанная с кусками льда, ужом зашипела, доплеснувшись до него волной. До напряжённого слуха доплыл плеск смыкавшейся воды.

Ай-е! Секундный ступор – будто клином вышибло. Из горла вырвался свирепый крик:

– Рр-рота за мно-о-ой! В атаку-у! Бегом! Ма-арш!!

С невероятной быстротой капитан Танкаев рванулся к треклятому берегу. Под тяжёлыми, словно налитыми чугуном, сапогами ломалось – трещало крошево льда. Ветер и течение гнали по широкому затону куски свежеотломленного глазированного льда, волны гневно трясли свинцовыми вихрами, злобно чмокали, шелестели. Он хорошо помнил, на краткий миг кругом взялась мёртвая тишина. На укреплённых холмах желтили хмурый рассвет вражеские огни дзотов и блиндажей. Исступлённо горели и дрожали на смуглом, дымчатом небе зернистым чеканом звёзды. Налетевший встречный ветряк пушил позёмкой, она сипела; летела мучнистой пылью, слепила глаза…

И вдруг в распатлаченных космах рассвета, огня и дыма, вся пойма реки взорвалась ярым гулом и трясучий, рвущийся из сотен глоток рёв, оглушил немцев, – страшным русским:

«Урр-ра-аа-ааа-р-а-а-аа-ррр-аа-ааа!!»

У Магомеда от прилива дикой радости, ненависти, отчаянья и решимости, будто клещами перехватило горло.

«Тронулись наши! Пошли!» – одуряющее ударило в виски. В его чёрно-карих с фиолетовым отсветом аварских глазах не было страха, – только огонь возмездия, торжество мстителя.

И тут же вновь ударили пулемёты. Вражеский берег посылал по реке, по рвущимся вперёд красноармейцам, брызгающие огнём, мерцающие в воде трассы. С ближних холмов сплошной режущей плоскостью, будто врубили циркулярку, – и она спиливала низкий срез пространства, искря, грохоча раскалёнными зубьями. Медные сердечники прошивали бегущих, отрывали им руки, ноги, дырявили каски и черепа, как консервные банки с томатами. Батальоны, штурмующие высоту 178,0 под перекрёстным огнём пулемётов, видели, как гибли без счёту их боевые товарищи, командиры. Жатва смерти была ужасной. Но мясо и кровь убитых, лишь крепче придавали им ярости – лютости и слепой неистовой страсти. Их порыв и натиск, уже невозможно было сломить!

Та же злобная радость атаки, ожесточённость стучали в груди Магомеда. Остервенело строча из ППШ по пулемётным гнёздам и траншеям фрицев, он свирепо взывал к своим: