Вскоре дал о себе знать голод. Сколько часов прошло, священник не мог даже предположить. Он слышал, как дважды менялись тюремщики, но большую часть времени провел в сонном бреду или, потеряв сознание, коченел на голых камнях. Глупо было размышлять о побеге, попав в такое место: из одиночной ямы никто не убегал. Но Волдорт был уверен, что рано или поздно кардинал захочет снова поговорить с ним. Когда подумает, что старик сломлен, когда поймет, что на самом деле попался на его нехитрую уловку. Когда осознает, что обычный священник смог достичь Истинной Силы, дарованной иным Миром. Не Живущими Выше и не проклятием Радастана. И кардинал захочет узнать, не выведать пыткой, чтобы не сломить тело раньше, чем сломится дух, и не силой прочитать это в мыслях Волдорта, потому что нет ничего более запутанного и двусмысленного, чем насильно прочтенные мысли, когда дух своеволен; именно узнать, потому что любопытство – одно из самых сильных искушений человека. Была еще возможность заставить его говорить в Исповедальнике, но священник мог спокойно лгать в нем, не боясь, что Живущие Выше его не призовут, ведь он призван в Равнины. Понимал это и кардинал, а потому исповедальный круг отпадает. И последний вариант – умертвить его. И пока дух, попавший в Нейтраль, неприкаян, напуган, слаб и уязвим, пока он не стал на Последнюю Стезю, все у него выведать. Ведь доподлинно известно, что связанный заклинанием дух усопшего врать не сможет, да и Силы нужно немного. Вон, например, поговаривают, что язычники могут говорить с мертвыми, используя лишь заговоры, особенные отвары и ароматические свечи. Однако Волдорт был уверен, что кардинал не прибегнет к этому способу. Не потому, что пожалеет старика, а потому, что при легкости с одной стороны существовала огромная опасность с другой. Если дух окажется под защитой Стези, тогда пресвитеру несдобровать. Поводыри очень не любят нарушителей. А такой выплеск молитвы, такой исток Истинной Силы, как Всадник, видимо, полностью опустошил Кардинала. Всадник – довольно сильная молитва, восстановиться будет непросто. Неделя, две, возможно, три понадобятся брату Грюону, чтобы вновь обрести мощь. И Сила не возвращается кусочками. На это рассчитывал Волдорт, и расчет его оправдался. Теперь пресвитер не сможет какое-то время использовать свои способности для поиска беглецов. Он не станет рисковать и вынужден будет ограничиться обычными возможностями, а они, как известно, имеют предел у любого, пусть и самого могущественного человека. Мудрость оказалась сильнее. Волдорт улыбнулся одним сердцем: губы давно скривились в гримасе боли и замерли так. И он ничуть не жалел, что потерял возможность творить заклинания, и он подождет, конечно, подождет: кардинал позовет его на разговор, он в этом не сомневался. Не станет в такой ситуации Грюон ждать даже неделю, пока вернется Истинная Сила. Конечно, не станет, потому что любопытство возьмет верх. И пытками тут ничего не решить. Волдорт дополз на четвереньках до трухи, с которой сошел, чтобы опорожниться, и, скрутившись калачиком, снова попытался задремать.
* * * *
Тяжелая поступь при каждом шаге отзывалась болью в голове. Стоило замедлить движение, как впивающиеся крюки начинали тянуть. Сильнее и сильнее. Илур уже не молил о смерти, он желал ее. Звал в голос и протягивал вверх руки. Хотя бы дуновение ветерка! Но даже когда Илур взмахнул руками, желая освежиться, лицо его не ощутило ничего. Шаг, еще шаг. Сколько уже было таких шагов. Одинаковых, шаркающих. Тысяча, две, десять? Может, уже и сотня тысяч? Сначала он считал их, пытаясь хоть как-то занять воспаленный разум, хоть как-то отвлечься. На шестой сотне он сбился и не стал начинать заново. С тех пор прошло много времени. Или так только кажется? Серебряная нить под ногами не тускнела и не делалась ярче. Ни толще, ни тоньше. Она не менялась и вела к неизбежности. Он ощупал рукой нить. Не видя собственных пальцев, он чувствовал, что проводит ими по чему-то прохладному, немного шершавому и твердому, словно камни на мостовой, и понял, что несколько раз провел рукой по серебряной тропе, но никаких разрывов, даже мерцания или помутнения он не заметил. И рука ничего, кроме камня, не ощутила. И это единственное, что у него осталось. Ощущать под ногами чуть прохладную землю. Землю, к которой он хотел прижаться всем телом и не сдвинуться больше ни на локоть, но он знал, что расплата последует незамедлительно, и он больше не сможет противиться этому. Сколько раз уже он пробовал развернуться, сойти с тропы, впиться руками в землю, не желая продолжать путь? Пять? Или десять? Больше он не сможет терпеть это. Умереть ему не дадут. Это он понял, когда в последний раз особенно долго, плача и рыча, кусая землю, вырывая невидимые когти из груди, пытаясь выскользнуть из несуществующего «ведьминого кресла», утирая кровавую пену с уголков губ, хотел дать затерзать себя до смерти. Но смерть не пришла даже тогда, кода он почувствовал, будто его сажают на кол и раздирают пополам. Она забыла о нем.
Вскоре Илур попытался представить, что случится в конце пути: увидит ли он что-нибудь, кроме этой омерзительной и мерцающей, даже если закрыть глаза ладонями, тропы? Или он просто упадет в мрачную яму, где его встретит сам Нечистый или доверит своим прислужникам разобраться с ним по своему разумению? Или, как рассказывают святые люди, в конце будет туннель и свет? Только свет у людей, идущих Ввысь, —никак не у него. Проклятого и идущего в Радастан. Может, вместо света будет огонь? Или сплошная темнота? Но тогда он не увидит ничего до самого последнего момента? Или не увидит ничего никогда? Так и будут его истязать, применяя пытки, которыми он так любил вырывать признание у еретиков и замешанных в ведовстве? А вдруг он уже идет дорогой Радастана, и эта пытка и есть наказание? Несомненно, так оно и есть! Пытка в том, чтобы вечно идти. Конечно же! Так он и сделает. Это не сложно. Шаг, другой. Усталости не чувствуется. Третий, четвертый. Викарий сам не заметил, как уверенно раздались его плечи, гордо выкатилась грудь, шаги стали четче, быстрее. И на тело накатили неожиданная легкость и блаженство. Хотелось бежать. И он побежал так, словно у него были туфли с ангельскими крыльями, совсем как у древних богов на фресках.
Словно птица, взлетевшая выше самых высоких гор и потерявшая крылья, ощутил себя Илур, когда перед ним выросли врата Радастана. Кругом все та же чернота, куда ни поверни пустые глазницы, под ногами серебряная нить, и впереди они. Тяжелые двери переливались всеми оттенками красного – от темно-бордового до нежно-розового. Илур закричал от ужаса и услышал свой вопль: обе створки громадных ворот, в несколько раз больших, нежели все виденные им до сего времени, состояли из голых тел мужчин, женщин, зверья и невиданных существ. Некоторым туловищам не хватало рук и ног, некоторым головам – туловищ. Они переплетались неразрывно и кричали друг на друга, если было чем, душили, если было чем, многие сношались, облизывали друг друга черными языками. Отрубленные руки сами находили груди и промежности, стискивали и хватали их. И из рваных незаживающих ран продолжала литься кровь. Она покрывала большинство тел – белых, желтоватых, темных, как смоль, – и собиралась в широком рве перед воротами. Высокие и могучие воротные столбы были белых оттенков, иногда переходящих в бежевый. Викарий застонал и упал на колени, молясь: столбы, сделанные из огромного количества человеческих костей, пугали страшными, вырезанными на них картинами греха, разврата и смерти. Нечистые слуги, отгрызающие младенцам головы, собаки с головами петухов, акулы с человеческими лицами, твари с головой льва и рыбьим хвостом, пожирающие друг друга, соблазнительные суккубы, похотливые сатиры.
А вокруг расползался смрадный запах лежалых на солнце трупов. Илура вырвало прямо перед собой. Он был уверен, что заляпал одежду, но не мог видеть этого. Он видел ворота, он чувствовал источаемый ими смрад, он слышал крики боли и греховные стоны. Он закрыл глазницы руками, не обращая внимания на вновь появившуюся боль, но видение ворот пробивалось сквозь ладони, словно они были из стекла. Викарий, всхлипывая, на четвереньках, как избитая собака, пополз вперед. Ворота заметили его. Вмиг прекратилось движение, и тела потянули к нему руки. Глаза способных видеть смотрели на него. Способные говорить звали и манили.
