А что было хуже всего — спецбоеприпас, взятый с собой на задание, очень быстро показал дно. Патроны к противотанковым ружьям, что были выданы каждому взводу, кончились уже на первом этапе операции…

Как бы то ни было, они справились. Продержались, сколько могли, отвлекли протоссов и, возможно, ослабили их в достаточной мере, чтобы зерги сделали остальное.

Бросив на землю голопроектор, Сара пару секунд сосредоточенно рассматривала тактическую сетку сражения.

— Они уходят… — прошептала она. — Они действительно уходят. Приказ…

"…Выполнен".

Это было, как удар по голове, как ушат холодной воды, выплеснутый за шиворот, как нашатырь, сунутый по нос — все по отдельности, случившееся одновременно.

Методичка конфедератов по использованию чипов настойчиво не рекомендовала давать Призракам сложные задания, в конце концов большую часть работы делал сам мозг, а человеческий разум — штука тонкая и не такая уж прочная и пластичная, как хотелось бы многим. Гнуть и ломать его можно было лишь до определенного предела, а предсказать, как именно интерпретирует разум вот этого вот конкретного Призрака Приказ, состоящий из десяти предложений, не мог никто.

"Убить такого-то, когда тебя доставят на место". "Вставить флешку в разъем компьютера, находящегося в этом кабинете, в здании, куда тебя доставят". "Охранять вот этого человека".

"Помешай протоссам уничтожить зергов".

Приказ был отдан. Она — сделала все, чтобы его выполнить. Как и всегда…

Она изнасиловала сознание любимого человека, выпотрошила его память, стерла воспоминания — сделала все то, за что так ненавидела Конфедерацию, сотворившую из нее оружие. Ударила в спину тем, кто искренне желал помочь, кто, пойдя против приказов и своей собственной страны, вступил в бой за жизни тех, кто просто оказался не в том городе. Она подделывала радиопереговоры, имитируя конфедератов, ее бойцы в синих цветах ненавидимой ею страны атаковали протоссов, вбивая в головы долговязых телепатов простую, как правда и древнюю, как мир истину: "Людям нельзя доверять". Натравила на них зергов, ударила в спину, собственными руками пристрелила пару десятков…

Множество раз ей хотелось впиться ногтями в виски, расцарапать кожу, проломить тонкую кость и добраться до проклятого чипа. В последний раз — когда она пришла в себя на погруженной в ночь площади перед Корхальским Сенатом, а в руке у нее было зажато три головы: одна мужская, одна женская и две — совсем молоденьких девчушки, всего на пару лет моложе ее самой. Тогда она решила: "Хватит!" Тогда, насадив их головы на пики и воткнув в землю, как ни в чем не бывало отправилась за город, в небольшой частный космопорт одной из фирм, принадлежащих через третьи руки Правящим Семьям. Доложила о выполнении задания, села на челнок, следом — на транспорт, везущий на Шайло какой-то груз, а, как только виски сдавило поле гипердрайва, достала пистолет и отправилась убивать.

Тогда она поклялась себе, самыми простыми словами, которые только смогла придумать, неосознанно копируя манеру своих командиров отдавать Приказы: "Никогда больше!". Ей следовало бы догадаться, что существует лишь один единственный способ сбросить с себя оковы, сорвать невидимый, неощутимый, но более чем реальный рабский ошейник — она должна была умереть.

Ее отучили плакать еще в первый год обучения в корпусе. Единственным послаблением за "сопли" на тренировках: от громадных фиолетовых синяков, от растянутой лодыжки, вывихнутого плеча или сломанного пальца — был лишь подзатыльник и укол обезболивающего в бедро. И приходилось вставать — прежде, чем подействует химия, и продолжать бежать, драться или пытаться научиться очередному акробатическому трюку.

Она думала, что давно разучилась, что железы в глазах высохли, что часть мозга, отвечающая за их работу, отмерла за ненадобностью. Но сейчас, стоя посреди поля боя, окруженная стонами раненных и трупами мертвых, болью, плавающей в восприятии Дара, под затянутым черным смогом пожарищ небесами, где-то на западной окраине сверкающей, высокомерной столицы, превращенной в руины, единственное, чего она хотела — упасть на колени, спрятать лицо в ладонях и позорно разрыдаться, как маленькая девочка.

"Это все Джеймс виноват!" — думала она, изо всех сил зажмурив глаза. — "Это все этот чертов шериф, грубый солдафон, озабоченное животное, лишенное чувства страха — он убедил меня, что можно иногда побыть слабой, что я могу ему доверять, что могу, пусть "когда-нибудь", но — просто жить, засыпая под теплым боком любимого мужчины, которому от меня не нужно ничего, кроме меня самой".

Она попыталась связаться с шерифом по личному каналу, выделенному ей как одной из генералов Сынов Корхала: "позывной "Свинья" не отвечает". Попыталась достучаться до Ноймана — в ответ тишина.

— Генерал Керриган, мэм, задание выполнено, — пробасил из динамиков голос одного из корхальцев.

— Так точно, Морган, — отстраненно ответила Сара, не слишком вслушиваясь в то, что говорит. — Принимайте командование, возвращайтесь на базу — зерги все еще здесь. Да, и пусть "Смертник" отрубит эмиттер, если вдруг еще жив.

— Мэм?..

— Выполняй, солдат! — огрызнулась девушка, вяло удивившись тому, как легко дался ей этот жесткий приказной тон. — Я останусь здесь — у меня еще остались незаконченные дела.

— Так точно, мэм!

В динамиках приглушенно загудел эфир — капитан Морган отдавал приказы, загрохотал, выдирая опоры из продавленного залпами бетона, осадный танк, рядом с которым она стояла, глухо зарычал, разворачиваясь. Последнее, что она слышала, перед тем, как отключить связь, было: "Это Морган, принял командование "Армией Мертвых". Мы нейтрализовали протоссов, но на нас движется огромная стая зергов. Запрашиваю эвакуацию".

Они уходили, не задавая вопросов — просто выполняя приказ. Они обязаны были так поступать: дисциплина, беспрекословное подчинение старшим по званию — были главным атрибутом солдата, его основной добродетелью, а вовсе не умение стрелять из винтовки, водить танк или управлять самолетом.

А она больше никогда не будет солдатом.

Ее учили всегда прятать свой Дар, закрываться от стороннего взора, раскрываясь только в случаях, когда приходилось использовать псионику для боя и только в тех объемах, в которых было необходимо. Она очень хорошо это умела — у нее было два десятилетия, чтобы овладеть этим навыком в совершенстве. Может, потому зерги ее и не учуяли…

Какая-то часть ее хотела так и остаться стоять на бывшем поле боя, в окружении трупов и ждать, когда твари найдут ее — вполне достойный конец для такой как она, не правда ли?..

Но она не могла. Может, она и не хотела больше быть солдатом, не желала выполнять чьи бы то ни было приказы, но вот перестать быть воином она просто не могла. А воины должны умирать в бою — разве может быть иначе?

Глаза она так и не открыла. Зачем, если Проклятье, едва ли не впервые в жизни отпущенное на свободу, позволяет ей видеть все вокруг на двести метров окрест? Если сила, которую она экономила всю свою жизнь, рвется на свободу, разгораясь опаляющим жаром где-то в районе сердца, гнев и ненависть, на все вокруг, на каждый атом и каждое живое существо, заполняет разум, прогоняя боль и горечь, даря сладкое чувство всемогущества и полной неуязвимости?

Зерги, может, и продолжают притворяться покорными, послушно умирая в попытке добраться до фальшивки, подсовываемой им людьми, а с нее хватит. Отныне и навсегда, сколько бы ей не осталось, боли больше не будет — только гнев пламени, что устало быть покорным; горечь останется в прошлом — в будущем ждет лишь ненависть ко всему, что встанет на пути; беспомощность перед миром, ее мерзкая уязвимость навсегда канут в Лету — а она оставит себе только власть огня, власть уничтожить все, что встанет на пути, всех, кто отважится помешать. Власть, имя которой — разрушение.