* * * «Кому дуче, кому дуче! До чего хорош портрет! Налетайте, люди, тучей, — лучше парня в мире нет! Кисть художника — ну что ж! — не Матиссова, но ведь вам когда-то вождь нравился мольтиссимо. Налетай, блошиный рынок, и торгуйся умненько. Среди стольких птичек-рыбок эта птичка — уника! Покупателей открытых нет сегодня на вождя, но с достатком шитых-крытых: по глазам их вижу я. Посмелей — так будет лучше, а то дуче трескается. Кому дуче, кому дуче! «Кому дуче требуется?» * * * «Сюда подходите, синьоры, — здесь продаются письма. Самые настоящие — видите штемпеля? Прошу не отклеивать марок, — читайте, не торопитесь… Писем на всех достаточно — целые штабеля. Пожалуйста, век восемнадцатый: «…Я буду вас ждать хоть вечность». Пожалуйста, век девятнадцатый: «…Я буду вас ждать хоть сто лет». А вот и двадцатый, синьоры: «…Чего ты все крутишь и вертишь? Уже я потратил два вечера, а результата нет». Вот первая мировая, а это уже вторая… (К несчастью, цензурные вымарки временем не сняло.) А если третья случится, — синьоры, я представляю, и вы представляете, думаю, — не будет писем с нее. Синьоры, по-моему, письма дороже всяких реликвий, но продают их дешево, а я покупаю, старик. Письма – странички разрозненные книги, быть может, великой; но нету такого клея, чтоб склеить все вместе их». «Синьор, вам не кажется странным, что вы – продавец писем?» «Странным? А что тут странного? Ага, угадал – вы поэт… А вам не кажется странным, что вы продавец песен? В мире так много странного, а, в сущности, странного нет…» * * * «Мама Рома, мама Рома, как тебе не совестно? Тощ супруг, как макарона, да еще без соуса. Меня совесть не грызет — кровь грызет игривая. Дай, правительство, развод, или — эмигрирую!» * * * «Синьор доктор, объясните мне, какое я животное?» «Не понимаю вашего вопроса, синьора». «Чего ж тут не понимать, синьор доктор! Встаю и сразу начинаю штопать, гладить, готовить завтрак мужу и детям – словом, верчусь, как белка в колесе. Сама поесть не успеваю – остаюсь голодная, как волк. Иду на фабрику и целый день ишачу, как осел. Возвращаюсь в автобусе и шиплю на всех от злости, как гусыня. Захожу в магазин и тащусь оттуда нагруженная, как верблюд. Прихожу домой и снова стираю, подметаю, готовлю — в общем, работаю, как лошадь. Падаю в кровать усталая, как собака. Муж приходит пьяный, плюхается рядом и говорит: «Подвинься, корова». Какое же я все-таки животное, синьор доктор, а, синьор доктор?» * * * «Исповедь кончается моя, падре. Нет волос, как прежде, у меня — патлы. Вы учили, падре, не грешить, думать. Я старалась, падре, так и жить — дура. Ничего не помню, как во сне. Зряшно так жила я праведно, что мне страшно. Согрешить бы перед смертью, но поздно. Лишь грехи, что были так давно, помню. Мне уже не надо ничего — бабка. Далеко до школьного того банта. Подойдите, что-то вам скажу, внучки. Истину, как крестик, вам вложу в ручки. Вы не бойтесь, внученьки, грехов нужных, а вы бойтесь, внученьки, гробов нудных. Вы бегите дальше от пустой веры во грехи, как будто в лес густой, вербный. Вы услышьте, внученьки, тихи, в стонах: радость перед смертью – лишь грехи вспомнить…» |
