Не умирай, Иван Степаныч! Не умирай, Иван Степаныч, не умирай, не умирай. Нехорошо ты поступаешь, бросая свой родимый край. Лежишь ты в Братской горбольнице, седобородый, у окна, а над тобой сиделки, шприцы, и бережная белизна. Ты и обласкан и ухожен, и здесь просторная изба, но ты уходишь, ты уходишь, Иван Степаныч, из себя. И твои руки тянет, тянет какой-то силой роковой земля, темнея под ногтями, соединиться вновь с землей. Ты жил на крохотной заимке в низовье самом Ангары и землю знал ты до землинки еще с мальчишеской поры. Ты всяким слухам супротивно не мог поверить целый год, что поперек нее плотина стоит и людям свет дает. Но ты, в раздумьях трудных глядя на точки красненькие «Ту», котомку все-таки наладил да и поплыл на верхоту. И вот увидел ты плотину, и вот увидел нашу ГЭС, и, щуплый, седенький, притихло везде с котомочкою лез. Не слыша окриков и шуток, цементной пылью весь покрыт, плотину ты, не веря, щупал и убеждался: да, стоит. Но, хрипло вскрикнув ненароком, ты землю вновь рукою сгреб, когда БЕЛАЗ ударил боком, как на колесах небоскреб. И ты лежал у поворота и руки молча распростер… «Вставай ты, дедушка, ну что ты?» — рыдал молоденький шофер. Не умирай, Иван Степаныч, не умирай, не умирай… Зачем ты землю уступаешь, хотя на ней совсем не рай? Летят по воздуху ракеты, и космонавты в них сидят. На спичках даже их портреты, а хлеб-то твой они едят. И пусть красивыми стихами напишут люди, ставя крест, что здесь лежит Иван Степаныч создатель спутников и ГЭС. Насосная станция В самом сердце Братской ГЭС чуть не акробатом я, глаза тараща, лез к людям, к агрегатам. А веснушчатые жрицы храма киловатт усмехались в рукавицы: «Парень хиловат!» Феликс был мой добрый гид с мудростью индусскою. Без него бы я погиб от руки индустрии. Феликс в каждый агрегат пальцем гордо тыкал: «Ощущаешь? То-то, брат… Техника — владыка!» И, за косность не виня — в технике мой крестный, потащил он вниз меня к станции насосной. «Автоматика там — да! — будьте уж покорны, а дежурная одна — просто для проформы!» Вдруг все звуки задавил сверху шедший вой. Феликс гордо заявил: «Мы — под Ангарой!» Стало как-то зябко мне — еле я нашелся. А внизу, в урчащей мгле, шоркали насосы. Ну а Феликс — что с ним, шок? локоть мой держал. «Слушай!» Шепот шел сквозь шорк, шепот в нас дышал: «Милый, ты продрог небось? Милый, ты не бойсь. Милый, ты ко мне иди. Ночь — впереди. Милый, в сердце колотье, в мыслях забытье. Ты возьми все мое, все мое — твое…» Ангара налегла. Сотрясалась мгла. «Все… все… все… все…» — плыло из угла. «Все… все… все… все…» — сквозь удары брызг. «Все… все… все… все…» — сквозь машинный визг. Мы по лестнице — и вверх в гул стальных громад, в сварки свист и пересверк, в скрежет, стукот, мат. Бушевал воды обвал. Грохотал металл. Ну, а шепот наплывал, шепот все сметал. Над гуденьем эстакад, над рекой великой, над тайгой косматой, над техникой-владыкой. «Все… все… все… все…» — дыбилось, влекло. «Все… все… все… все…» — зыбилось, текло. «Все… все… все… все…» — там, под Братской ГЭС. «Все… все… все… все…» — где-то у небес. А над кронами взойдя, на стреле вися, одинокая звезда трепетала вся. И тянуло — то к воле, то туда — к звезде. Феликс мне: «Очнись, ты где?» А я был везде. Меня шепот поднимал, рвал, как аммонал, и я что-то вспоминал, звал и вспоминал. …Город был от листьев рыж, а какой — забыл. Может, это был Париж? Может, Харьков был? И, собой не дорожа, вся дрожа от жара, обжигающе рыжа, женщина бежала. Сквозь листву, газет клочки мчались каблучки. Рвалось тело сквозь крючки, сквозь белки — зрачки. Буйно бахали грома, рушились дома, а она шептала что-то, вроде: «Мама… ма…» Заглушал перебах, ветви на дубах. «Все… все… все… все…» — билось на губах. «Все… все… все… все…» — это не забыть! «Все… все… все… все…» — это не убить! «Все… все… все… все…» — плачет и поет. «Все… все… все… все…» — сквозь века плывет… |
