Горислав усвоил пока что лишь отдельные немецкие слова, но и этого хватило, чтобы понять смысл сказанного.

– Оставь нас, княжна, – произнес он, отстраняя ее плечом. – Здесь мужской разговор затевается.

Барон Дюрент указал на него рукой в замшевой перчатке.

– Каков храбрец! – воскликнул он. – Знает, что я дал князю слово не обижать его, вот и не боится.

– Однако же я никому ничего не обещал, – заметил фон Седрик, выступая вперед. – Не скованный обетами, я готов проучить любого, кто дерзит вашему высочеству.

Евпраксия поняла, что еще мгновение – и будет поздно: мечи выскочат из ножен и, сверкая в свете костров, не успокоятся, пока не отведают человеческой крови. Разведя руки в стороны и как бы удерживая ими спорщиков на расстоянии, она воскликнула:

– Остановитесь! Не пристало моим защитникам ссориться друг с другом. Как же я могу положиться на вас, когда вы грызетесь между собою, подобно диким зверям, не владеющим собой?

– Мужчины устроены так, что им непременно нужно выяснить, кто сильнее, госпожа, – вкрадчиво произнес барон Дюрент. – Пусть испробуют крепость и остроту своих мечей.

Его ноздри раздулись в ожидании кровавой потехи.

– Имеются другие способы померяться силами, – возразила Евпраксия.

– Что может знать об этом женщина, да еще столь юная, как вы?

– Мне приходилось видеть мужские забавы в Киеве. Вот, например, садятся двое напротив и начинают пить хмельную брагу, покуда один не опьянеет и не свалится под стол. Или же соперники сходятся в очерченном круге в борьбе, стремясь вытолкнуть друг друга за проведенную черту. Что касается мечей, то на пирах их заменяют палками разной длины.

К этому времени к ним подошел аббат Альбрехт и прислушался к тому, что говорила Евпраксия, а говорила княжна на своем языке, чтобы Гориславу было понятно, о чем идет речь. Немцы же слушали перевод, и, похоже, услышанное им нравилось, по крайней мере барону Дюренту.

– Что ж, – молвил он, – неплохая идея. Седрик, а готов ты испытать русака с кружкою в руке? Поглядим, кто кого одолеет. – Он незаметно подмигнул соратнику. – Раз нельзя проливать кровь, то пусть льется вино. Я захватил в дорогу пару бочонков. Эй, Фридрих! Выкатывай из повозки бочку эльбского! Ты, Хорслафф, или как тебя там? Давай, покажи нам, на что ты годен.

Попытки Евпраксии урезонить Горислава не увенчались успехом. Он, как и все мужчины, оставался наполовину мальчишкой, готовым лезть к черту на рога, лишь бы его не посчитали слабаком и трусом. Вскоре Горислав и Седрик уже стояли друг напротив друга, поочередно опорожняя кружку, которую исправно наполнял для них один из слуг. Все немцы и русские собрались на поляне, чтобы проследить за необычным поединком. Не сговариваясь, зрители распределились таким образом, что не смешивались друг с другом, предпочитая стоять особняком. Это лишний раз напомнило Евпраксии, что ее везут на чужбину, где у нее не будет ни одной родной души. Разве что дети. Но и их немцы выучат своему языку и манерам. И дети тоже станут Евпраксии чужими.

Ей вдруг стали отвратительны все, кого она видела в неверном, пляшущем свете костров. Ее в равной мере коробил грубый хохот мужчин и приглушенное хихиканье женщин. Она испытывала одинаковое отвращение и к немцам, и к соотечественникам. Она устала от постоянной вони, шума, тряски, невозможности остаться одной, чтобы насладиться покоем. Хотелось помыться. Хотелось побыть в полном одиночестве. Поесть вкусно на чистой скатерти. Поспать сладко на мягкой перине. Не слышать мужского храпа, зевков и хруста суставов. Не шарахаться от верблюдов, оскаленных жеребцов и собак, прибившихся к обозу.

Если кто-то и был мил Евпраксии среди окружавшей ее толпы, то только влюбленный в нее Горислав. Ему каким-то чудом удавалось не пьянеть, хотя немцы следили, чтобы он пил вровень с их соотечественником. Он только бледнел, хмурился и часто облизывал губы, но в остальном держался молодцом.

Седрика же шатало все сильнее, так что он был вынужден постоянно переступать с ноги на ногу, дабы не потерять равновесия. Барон подал знак воину, и тот подставил Седрику плечо.

– Нечестно, – загудели русские. – Пускай сам на ногах держится.

– Нечестно, – поддержала своих Евпраксия.

Фридрих фон Дюрент встретился с ней взглядом и возразил:

– Каждый стоит, где хочет, Ваше Высочество.

Глядя ему в глаза, Горислав выцедил очередную кружку и протянул ее виночерпию.

– Ничего, княжна, – произнес он, утирая бородку тыльной стороной ладони. – Хлипок немчик. Нехай держится. Все одно свалится. Слабаки они.

Аббат Альбрехт перевел, и лицо барона перекосилось.

– Ты сам упадешь, – сказал он. – И больше не встанешь.

– Барон! – вмешалась Евпраксия. – Должна ли я напоминать вам об уговоре? Или в ваших краях не принято держать данное слово? Обещаю вам, это будет первый вопрос, который я задам вашему господину при встрече.

Казалось, фон Дюрента вот-вот хватит удар, так сильно налилось его лицо кровью. Княжна нащупала его уязвимую точку. Как бы барон ни пыжился, как бы ни бахвалился, он был слугой, посланным выполнить хозяйский наказ. Осознав это, она наконец избавилась от смутного страха, вызванного присутствием этого человека. Он больше не был властен над ней. Евпраксия была здесь полновластной хозяйкой. Фон Дюрент всего лишь сопровождал ее в пути и отвечал за ее комфорт и безопасность.

Он тоже понял, что она поняла. Его подкрученные усы дернулись и растянулись вместе с губами, изображая улыбку.

– Я и сам могу ответить на ваш вопрос, графиня, – произнес он. – Истинный дворянин никогда не нарушает слово.

– Рада слышать это, барон, – кивнула Евпраксия, которая выучила не только язык немцев, но и высокомерную манеру держаться, смотреть и говорить. – А то я уж начала подумывать о том, чтобы вернуться в Киев и взять себе других сопровождающих. Спасибо, барон, что вы избавили меня от лишних и, надеюсь, ненужных усилий.

Она сама давалась диву тому, насколько уверенно звучит ее голос, как чеканит фразы язык, тому, как равнодушно и непринужденно стоит она перед дерзким бароном и его людьми.

Он продолжал неестественно улыбаться, не зная, что сказать на эту отповедь, пронизанную ледяной вежливостью, как ядом, который убивает не сразу, а постепенно разъедает душу. От необходимости говорить его избавило внезапное падение упившегося соотечественника. Если бы сосед вовремя не подхватил Седрика, тот бы непременно расшиб лицо об землю.

Горислав презрительно расхохотался.

– Знай наших, – сказал он под пересмешки дружинников. – Мне это вино кислое – тьфу! Я только в раж начал входить. – Он отыскал помутневшим взглядом фон Дюрента. – А хочешь, немец, станем через костер на спор прыгать? Али кишка тонка?

Буркнув себе под нос какое-то немецкое ругательство, барон резко повернулся на каблуках и пошел в свой шатер. Расхохотавшись, Горислав крикнул:

– Гляди, княжна!

Прежде чем Евпраксия успела удержать его, он сорвался с места, легко пробежал расстояние, отделяющее его от кострища, и, оттолкнувшись, перенесся через оранжевое пламя. На другом конце в черный воздух взлетели россыпи искр от его приземления. Моргая, Евпраксия поискала взглядом лихого оруженосца и нигде не увидела. Куда он подевался? Растворился в ночи?

Но нет, Горислав всего лишь лежал, распростертый на земле, и выдавал свое местонахождение богатырским храпом. Евпраксия распорядилась поскорее убрать его с глаз долой, пока немцы не увидели. Маленькие победы, одержанные этой ночью, воодушевили ее. Будущее перестало казаться таким уж беспросветным.

Дорога все тянулась и тянулась к горизонту, то прорезая лесные чащи, то пролегая через зеленые равнины, прыгая через реки, взбираясь на пригорки и горы, сбегая вниз и нигде не заканчиваясь. Ей были нипочем дожди и солнцепек, она ловко обминала болота и овраги, не терялась в ночном мраке и не отказывала в прибежище никому.

После поражения в состязании немцы возненавидели спутников еще сильнее, чем прежде. Они раздражались по каждому поводу и даже пытались подгонять волов, казавшихся им чересчур медлительными. Им хотелось как можно скорее вернуться на родину и избавиться от возложенной на них обузы.