Евпраксия чутко ощущала переменчивое отношение отца к себе. И навсегда запомнила, как он отчитал ее за рассказ о том, как их с братом спасли русалки. Ей было проще признать, что все это лишь померещилось, чем настаивать на своем. Но сколько бы окружающие ни высмеивали ее веру в невидимый мир духов и волшебных существ, она не распрощалась с ними и по сей день, когда стала совсем взрослой. Десять лет исполнилось Евпраксии, и недавно, призвав ее в свои покои, отец сказал, что подумывает о ее грядущем замужестве.

Мысль об этом была пугающей и заманчивой в одинаковой степени. Кое-какое представление о том, чем занимаются мужья и жены в опочивальнях, Евпраксия имела, собирая свои познания по крупицам: где услышит, где подсмотрит, а где и просто догадается. Завесу тайны приоткрывали также срамные частушки, которые нет-нет да и долетали до нежных девичьих ушей.

Перед сном или просто сидя одна за вышиванием, Евпраксия непременно ловила себя на том, что думает о будущем замужестве. Вот и сейчас, позабыв об иголке в пальцах, Евпраксия застыла, уставившись в стенку. Каким будет он, тот, кто однажды поведет ее под венец, кому будет принадлежать она душой и – страшно подумать – телом? Выдадут ли ее за пригожего молодца вроде Горислава, приставленного оруженосцем к батюшке? Или же муж ее будет заматерелым, могучим и волосатым, как воевода Журба? Нет, должно быть, увезут ее в дальнюю византийскую сторонку, ибо туда обращен взгляд отца. Если так, то предстоит Евпраксии жить в сказочном дворце, среди хрусталя, шелков и золота. Вопрос: с кем? Кто будет лобзать ее уста и ласкать своими сильными руками от головы до пят, раздетую донага?

Передернувшись, Евпраксия взялась руками за щеки. Они пылали, тогда как пальцы были холодными, словно сосульки. Посидев так в неподвижности, она подбежала к двери, открыла ее и крикнула:

– Лушка! Лушка, поди сюда!

Нянька появилась сразу, торопливо и как-то воровато утирая рот. Было непонятно, целовалась она с кем-то тайком или ела варенье без спросу, потому что за ней водились оба эти греха. У нее была большая грудь, распирающая сарафан, и тонкая коса, смахивающая на коровий хвост. От нее всегда хорошо пахло мятой и другими душистыми травами.

– Чего тебе, княжна? – спросила она, сладко улыбнувшись.

И опять непонятно было, поцелуи ли были тому причиной или ворованные сладости.

– Коляды скоро, – сказала Евпраксия. – Готовиться пора.

– Неделя еще, – ответила Лушка. – Али невтерпеж? Ох и попляшем!

Она думала, что девочку влекут пляски ряженых, пряники и подарки, но заблуждалась.

– Помнишь, ты рассказывала мне, как с девками перед зеркалом гадала? Вот и я так хочу.

Нянька вдруг всполошилась и даже икать начала, а затем, приложив растопыренную пятерню к прыгающей груди, сказала:

– Что ты, что ты, Праксюшка! Погубить меня хочешь? Меня и так едва со двора не прогнали за ваши плавания! Так плетьми отходили, что неделю сидеть не могла. За гадание вообще голову снимут. Даже не проси, милая. Нельзя тебе. Мы же теперь вроде христиане.

Лушка собрала пальцы в щепоть и перекрестилась, предварительно задумавшись, в какую сторону класть крестное знамение.

– Голову с тебя и так снять могут, – произнесла Евпраксия, равнодушно глядя в окно. – Вот узнают, что ты варенье из кладовой таскаешь или про то, как с Елисеем по углам тискаешься, тогда что?

– Неправда твоя! – быстро воскликнула Лушка и икнула, не успев прикрыть рот.

Получилось похоже на лягушачье кваканье.

– Что ж, поглядим, – пожала плечами Евпраксия. – Ты иди, няня. Я шить буду.

– Хотя погадать, конечно, можно, – заговорила Лушка другим тоном, как бы размышляя вслух. – Ежели никому не говорить.

– Не будем.

– Ну ладно. Разве ж я могу тебе отказать в чем? Ты мне заместо дочери родной. Уж так люблю тебя, так люблю…

Нянька потянулась губами, чтобы поцеловать Евпраксию, но девочка, вспомнив вечно мокрый нос Елисея, отстранилась от нее. Велела прийти ночью после колядок и отпустила. А потом несколько дней прожила как в лихорадке, изнывая от нетерпения.

Накануне праздника ударил трескучий мороз, а месяц, повисший в небе, был холодным и блестящим, как наточенный серп. Взрослые пировали несколько дней подряд, то призывая детей за праздничный стол, то забывая об их существовании. От обилия гостей во дворе и теремах было не протолкнуться. Светелка Евпраксии была завалена подарками от родни, крестных и бояр, к князю допущенных. Народ гулял в звериных шкурах и масках, неожиданно пускался в пляс и так же неожиданно валился с ног, кто под забором, кто просто в снег. Напившиеся бабы орали песни про «блядки-колядки» и визжали как резаные, когда их растаскивали по темным углам.

Евпраксия опасалась, что в этом угаре Лушка забудет про их уговор, но нянька не подвела. Явилась в срок, румяная, шальная, хмельная. Велела Евпраксии снять с себя все амулеты и украшения, спросила, приготовила ли она второе зеркало, проверила свечи, огниво и качнула головой: пойдем, что ли. Ступая бесшумно, крадучись, они спустились по черной лестнице в баню для дворовых баб, заперлись изнутри на засов и стали шушукаться.

– Вот смотри, – объясняла Лушка, совершая необходимые приготовления, – зеркалá я на лавке ставлю, так чтобы одно в другое глядело.

– На коридор похоже, – прошептала Евпраксия. – И всюду свечи, свечи. Будто бы их тут целая тысяча, а не две.

– Раздевайся, Пракся. На теле не должно быть ничего, окромя исподней рубашки. Все остальное – долой.

Пока они избавлялись от лишней одежды, нянька объяснила девочке, что разговаривать друг с дружкой нельзя, а надобно молча смотреть в зеркало.

– Как я суженого твоего вызову, – продолжала она деловито, – он непременно появится и пойдет к тебе. Тогда ты должна выкрикнуть: «Чур меня!» Смотри не забудь.

– А то что будет? – спросила Евпраксия, переходя с шепота на едва слышный шелест.

– А то выйдет из зеркала – и тогда берегись, – пояснила Лушка, крестясь. – Он ведь не настоящий человек будет, а один только облик, как в сновидении. Тронет за щеку – родимое пятно на пол-лица выступит. Обнимет – ни молока, ни детей не будет. А ежели поцелует, то хуже всего. Поцелуй – на смерть. Что, княжна, не передумала?

Глаза няни диковато блестели в отблесках пляшущих язычков пламени.

Евпраксия молчала, собираясь с духом.

– Быстрей решай, – поторопила ее Лушка. – К полуночи банник из-под полка выползет, защекочет, а то и кожу обдерет. Надо было для него ржаную горбушку с солью захватить, да я позабыла совсем.

– Банник? – переспросила Евпраксия все тем же шелестящим шепотом. – А какой он? Ты его видела?

– Не только видела, а поленом раз огрела. – Лушка фыркнула наполовину смешливо, наполовину опасливо. – Мылась одна спозаранку, глядь – а в углу старик голый сидит, беззубым ртом слюни пускает. Лапищи свои ко мне протянул, я – за чурку березовую. Так и познакомились.

Говоря это, няня бросала опасливые взгляды по сторонам. Страх Лушки показался Евпраксии напускным. Прищурившись, она сказала:

– Не надейся, что я сбегу, банщика испугавшись. Давай гадать будем. Хочу своего жениха увидеть.

– Потом не жалуйся, – предупредила Лушка. – И не забудь «Чур меня!» кричать.

– Не забуду.

– Ладно. Смотри в зеркало. Молчи и не мигай.

Евпраксия застыла. Коридор, озаренный свечами, тянулся вдаль и уходил в никуда.

– Суженый-ряженый, – бормотала Лушка, – приходи не в саже. Приходи на ужин, очень ты нужен…

Евпраксия хотела сглотнуть, чтобы смочить пересохшее горло, и не сумела. В дальнем конце коридора произошло какое-то шевеление.

Суженый-ряженый, приходи не в саже…

Движение повторилось. Кто-то приближался. Об этом можно было судить по тому, как исчезали алые огоньки, заслоняемые от глаз девочки.

Приходи на ужин…

Подбородок Евпраксии отвис и мелко задрожал. К ней приближалась не одна мужская фигура, а несколько. Словно целая череда силуэтов надвигалась из мрака, торопясь добраться до обратной стороны зеркала, пока его не убрали.