Уже сами немецкие кони, их упряжь и сбруя сильно отличались от всего того, что привыкли видеть в Киеве, а про всадников и говорить нечего. Одеяния их поражали обилием вышивок, застежек и складок, волосы и бороды были стрижены, заостренные шапки придавали им росту более обычного, а в речи чудилось лязганье железа.

Из всех, кому была представлена Евпраксия, запомнился ей лишь молодой барон Фридрих фон Дюрент, который вышагивал, так сильно выпячивая грудь и оттопыривая зад, что напоминал пляшущего журавля. Отвесив замысловатый поклон князю Всеволоду и приближенным, сгрудившимся возле трона, он объявил, что прибыл по повелению маркграфа, дабы произнести вместо него все причитающиеся речи и совершить все необходимые обряды, после которых киевская принцесса удостоится чести стать законной невестой его сиятельства Генриха Штаде.

Толмач был немецкий и переводил, сильно коверкая слова. Несомненно, они резали слух Всеволода Ярославича, потому что за время напыщенной речи посла он успел несколько раз сменить позу, а костяшки его пальцев, сжимающих подлокотники, заметно побелели. Бояре и воеводы стояли прямо, будто аршин проглотили; гости же держались настолько вольно, что позволяли себе подбочениваться или переплетать руки на груди.

Выслушав барона, князь Всеволод обратился к нему на немецком языке, рассчитывая тем самым поразить фон Дюрента, но тот воспринял это как должное и сохранил горделивую позу. Евпраксия понадеялась, что отец вскипит и зазнайку погонят взашей из Киева, однако ничего подобного не произошло. Она была взята немцем под руку и отведена в Софию, где их освятили и причастили, осыпая пшеницей и хмелем. В знак согласия выйти замуж Евпраксии пришлось прилюдно расплести косу и поклониться барону, коснувшись рукою пола. После чего в пиршественную палату с уже накрытыми столами были внесены немецкие дары и девичье ложе из опочивальни невесты. Согласно обычаю, Евпраксия откинула покрывало, демонстрируя собравшимся девственную чистоту постели. Сватам полагалось лишь оценить увиденное и значительно покивать, однако заезжему немцу из баронской свиты вздумалось пощупать простыню, да еще с гнусной ухмылкой на физиономии. При этом он отпустил негромкую шутку, произнесенную только для ушей соотечественников, которые заулыбались, уставившись на юную княжну, залившуюся краской по самые плечи.

Всеволод Ярославич похолодел, сознавая, каким позором покроется его имя, ежели он не поставит на место зарвавшихся сватов. При всей своей набожности князь когда надо мог и вырывать языки поганые, и выкалывать глаза, глядевшие без должного почтения. Однако же поступить так с послами означало навлечь на себя гнев правителей куда более могущественных, чем он сам. Кроме того, киевскому князю пришлось бы попрощаться с затеей породниться с германцами и сойтись с ними во многих жизненно важных вопросах. Памятуя эти обстоятельства, он хотел было лишь осадить наглеца грозным окриком и уже собирался сделать это, когда на сцену выскочил его шестнадцатилетний оруженосец.

Всеволод приставил к себе юношу по примеру иноземных королей и императоров, на которых стремился походить во всем. Оказав честь Гориславу, князь заодно возвысил и облагодетельствовал весь род Мстиславичей, преданных ему отныне. Обычно оруженосец держался где-нибудь поблизости, незаметный, но всегда готовый услужить и принести требуемое. Но сегодня выдержка изменила ему. Вырвавшись из рядов придворных, он в два прыжка достиг шутника и оттолкнул его с такой силой, что тот неуклюже пошел на каблуках и пятился до тех пор, пока не был подхвачен соратниками.

– Не суй руки, куда не просят! – воскликнул Горислав.

Толмач перевел, хотя и без этого смысл отповеди был ясен всем присутствующим.

Всеволод Ярославич с облегчением откинулся на спинку трона. Оруженосец вмешался очень вовремя и поступил единственно правильным образом. Оружие обнажено не было, немец не пострадал, все произошедшее можно было списать на горячность Горислава или вообще представить продолжением шутки. Вместе с тем послы получили отпор, которого заслуживали. И если бы теперь они попробовали отомстить обидчику, то предстали бы в глазах свидетелей зачинщиками.

– Как ты посмел, пес, коснуться дворянина? – с пылающим взором прорычал барон фон Дюрент, выдвигаясь вперед. – А вот срублю тебе поганую руку, чтобы впредь не тянулся, куда не просят.

В подтверждение своих слов он слегка вытащил меч из ножен. Горислав, которому носить оружие в княжеских покоях не полагалось, стиснул кулаки, скрипнул зубами и не отступил ни на шаг.

– Спокойствие, господа! – произнес Всеволод Ярославич, воздевший руку так, что рукав парадного кафтана упал до локтя. – Не омрачайте праздник враждебным поведением. Молодые головы на то и молоды, чтобы горячиться по малейшему поводу. Но мужчина становится мужчиной лишь тогда, когда способен обуздать свой нрав.

Сказанное возымело должное действие. Хоть и гневался барон шибко, а не хотел выглядеть в глазах окружающих человеком, не владеющим собой.

Меч с щелчком провалился в щель ножен. Горислав разжал кулаки. По палате пронесся облегченный гул голосов. Евпраксия обнаружила, что все это время кусает нижнюю губу, на которой уже ощущался привкус крови. Это было вызвано не возмущением, а страхом за Горислава, вступившегося за ее честь.

Когда гостей пригласили за стол и стали рассаживать согласно их чину и положению, Евпраксия улучила момент и попросила отца:

– Батюшка, отпусти Горислава со мной в путь-дорогу. Он меня в обиду не даст.

Всеволод Ярославич важно кивнул, разглаживая бороду:

– Я и сам так решил, доченька.

Приличия не позволяли послать с Евпраксией дружину, ибо это свидетельствовало бы о недоверии к послам. С другой стороны, такое недоверие действительно зародилось в душе князя после выходки нахального свата. Оставь с такими наедине молодую девицу, еще неизвестно, доставят ли ее маркграфу в целости и сохранности или же подпортят товар, чтобы ославить Киевское княжество на весь мир. Присутствие Горислава казалось отличным способом угомонить немцев и заставить их держаться в рамках приличий. А чтобы не погиб парень случаем в дороге, нужно будет послать с ним пару достойных бояр, при которых барон своевольничать не станет.

Обдумав все это, князь ласково потрепал Евпраксию по щеке и указал ей на место подле фон Дюрента. Мысленно он успел попрощаться с нею, а потому даже не проводил ее взглядом и уставился в блюдо, которое стояло перед ним. Как всегда, после сильных волнений князя одолел приступ голода.

По пути к Золотым воротам процессии пришлось протискиваться сквозь напирающую со всех сторон толпу. Каждому хотелось поймать если не монету, то пряник или какие-нибудь безделушки, разбрасываемые князем и его свитой. Все жадно разглядывали блистающих церковных иереев, грозных воевод в полном облачении, ратников, покрытых кольчужной чешуей, нарумяненных боярынь и немцев в ярких плащах. Особое любопытство вызывали величественные верблюды, отбитые недавно у половцев и нагруженные приданым княжны. Киевляне, пялясь на сундуки и тюки, свисающие с мохнатых горбатых спин, судили и рядили, как много добра там вместилось, и пытались угадать, сколько золота и драгоценных камней получит немецкий граф за женитьбу на малолетней Евпраксии.

В общем, проводы удались на славу.

Купола сверкали, рога гудели, колокола звонили, люди голосили, пронырливые мальцы шныряли под брюхами коней и хвастались находками, кто оброненным платком, а кто отвалившейся подковой. Девки и бабы обсуждали наряды процессии и втайне представляли себя женами знатных мужей.

Евпраксия ехала в резной повозке, похожей на небольшую ладейку с лебединой головкой на изящно выгнутой шее. Бока были выполнены в виде сложенных крыльев, так что со стороны казалось, будто княжна плывет на лебеде по людскому морю. Была она совсем еще девочка, худенькая, с острыми плечиками, но уже вполне приметной грудью и яркими губами. При езде не раскачивалась, за борта не держалась, сидела очень прямо, с высоко поднятой головой. Кроме нее и кучера, в возке никого не было, ибо сосватанной невесте полагалось держаться особняком.