Вековые деревья сменились подлеском, представлявшим собой для Евпраксии не меньшую опасность, чем зубры. Ветви и сучья летели в лицо со всех сторон, не давая опомниться. Вместо того чтобы усмирять Лиску, всадница была вынуждена припадать лицом к лошадиной гриве или клониться вправо и влево, спасая не только глаза, но и голову, ибо вполне могла лишиться ее, будучи вышибленной из седла на всем скаку.

Перемахнув через поваленный ствол, лошадь стремглав помчалась вниз по склону, ведущему к реке. Пытаясь удержать ее, Евпраксия намотала уздечку на руку и всем телом отклонилась назад, почти упав на круп. Лиску это не остановило, а вот девушка упала. Волочась по песку и илу, Евпраксия чудом не была зашиблена копытами. Не успев задержать дыхание, она хлебнула воды, взбаламученной лошадиными ногами, а в следующее мгновение поплыла, беспомощно дергая рукой, попавшей в западню.

Намокший сыромятный ремешок упорно не желал отпускать руку. Увлекаемая течением, Лиска невольно тянула за собой княжну. Избавиться от петли на уздечке удалось лишь за плесом, где русло сужалось, а скорость потока увеличивалась.

Лошадь тоскливо заржала, уносимая в неведомые дали. Минуту или две Евпраксия гналась за ней, надеясь вывести ее на берег, но ей мешали намокшие одежды, сковывающие движения и увлекающие ко дну. Пришлось бросить Лиску на произвол судьбы. Девушке не хотелось уплывать слишком далеко, поскольку ей и без того предстояло искать своих в полном одиночестве, бродя по незнакомому лесу, населенному грозными зверями, людьми и духами.

Уносясь все дальше и дальше, лошадь, вытянув шею, издавала призывные звуки.

– Сама виновата, – сердито сказала Евпраксия.

Ей было немного жаль Лиску, но гораздо сильнее было жаль саму себя. Преодолевая течение, она медленно приближалась к берегу, затемненному деревьями, склонившимися над водой. Неподалеку плеснул то ли сом, то ли разыгравшийся водяной. Из-под обрыва шмыгнула выдра и проплыла совсем рядом, меряя Евпраксию настороженным взглядом своих глазок-бусинок. Никого другого рядом не было. Лес жил своей жизнью, равнодушный к появлению девушки. Или же умело изображал безразличие.

Выбираясь из реки, Евпраксия несколько раз сорвалась и перепачкалась в глине с головы до ног. Косы, забитые сором, расплелись, а шея была обмотана ожерельями водорослей. Хуже всего, что кожаные башмаки потерялись во время вынужденного купания и теперь юной княжне предстояло пробираться через лесную чащу босиком.

Первым делом Евпраксия стащила с себя одежду и, отыскав пологий спуск, все простирнула, смывая пыль и грязь дальней дороги. Тщательно выкручивая вещи, она раскладывала их поверх кустов, чтобы дать им хоть немного высохнуть, когда до ее ушей долетел топот приближающегося животного. Неужели зубр оказался настолько злопамятным, что до сих пор не прекратил преследования? Стараясь не потревожить ветви, Евпраксия стала спускаться, чтобы пересидеть под обрывистым бережком, когда в очередной раз поскользнулась на раскисшей глине и шумно скатилась в воду.

Топот прекратился, по лесу разнесся человеческий голос, усиленный эхом:

– Княжна! Ты здесь… здесь… здесь?

Голос, принадлежавший Гориславу, приближался. Евпраксия инстинктивно попятилась, пока не погрузилась в воду по шею. Ее распущенные волосы расплылись по поверхности среди прибрежных кувшинок.

– Княжна?

Глядя снизу вверх на берег, она увидела едущего шагом Горислава. Утомленный конь мотал головой и раздувал бока, приходя в себя после быстрой скачки. Он заметил Евпраксию первым и повернул в ее сторону морду, принюхиваясь.

– Вот ты где! – обрадовался Горислав.

– Отвернись! – потребовала она, высунувшись из воды по глаза, словно лягушка.

Он не услышал. Спрыгнул с коня, набросил уздечку на ветку и принялся стаскивать сапог, прыгая на одной ноге.

– Речка – это хорошо, – приговаривал он, занявшись вторым сапогом. – Весь взмок, покуда за тобой гнался, княжна. Давно искупаться пора.

– Не смей! – запротестовала Евпраксия, приподнявшись.

И опять ее слова пролетели мимо его ушей. Увидев, как он преспокойно оголяется у нее на глазах, она зажмурилась.

– Ныряю, – предупредил Горислав. – Посторонись.

– Тут мелко! – испугалась Евпраксия и машинально открыла глаза.

Не обратив внимания на ее предупреждение, он уже бежал к обрыву. Она увидела его всего, от загорелого лица до белых ног, отталкивающихся от земли. Соски у него были маленькие и бледные, живот запавший, под ним ворох светлых волос и еще что-то, болтающееся на ходу. Ахнув, Евпраксия прикрыла глаза и теперь наблюдала за дальнейшим сквозь полуопущенные ресницы.

В момент прыжка ступня Горислава попала на мокрый клочок земли. Вместо того чтобы прыгнуть ласточкой, как он собирался, юноша начал падать, переворачиваясь в воздухе. С поистине кошачьей ловкостью он умудрился извернуться, но это не уберегло его от падения. Евпраксия услышала, как екнула селезенка Горислава, когда он ударился спиной об землю. Сгоряча он попытался приподняться, но обмяк и остался лежать под обрывчиком, погрузившись по колено в воду.

Убился или покалечился, поняла Евпраксия. Позабыв обо всем, она выскочила из воды, упала возле Горислава на колени и склонилась над ним, тормоша:

– Эй! Эй, ты меня слышишь?

– Да, – ответил он, обхватил ее обеими руками и привлек к себе.

Ее холодное влажное тело вздрогнуло, соприкоснувшись с его горячей, липкой от пота кожей.

– Отпусти! – потребовала она, но окончание слова прозвучало неразборчиво, потому что его рот обхватил ее губы и втянул в себя вместе с языком.

Евпраксия затрепыхалась пойманной рыбешкой. Удерживая ее за талию и затылок, Горислав не прерывал свой затяжной, изматывающий, удушающий поцелуй. Что-то твердое уперлось Евпраксии в живот. Когда она догадалась, что именно, Горислав уже перевернул ее на спину и возился сверху, пристраиваясь.

– Нет! – взмолилась она. – Не надо!

– Лучше я, чем немец, – пробормотал Горислав и, сопя, стал проталкиваться в нее.

Евпраксия уперлась ногами в землю, чтобы стряхнуть его, но лишь облегчила ему задачу. Проскользнув с легкостью обмылка в кулаке, Горислав оказался внутри и задергался как припадочный. Евпраксию обдало чужим теплом, которое сразу же начало остывать, порождая тоскливое чувство неудовлетворенности.

– Все? – спросила она.

– Полезли купаться, – буркнул Горислав и, не тратя силы на то, чтобы подняться и выпрямиться, плюхнулся в реку.

Евпраксия села с разведенными ногами и посмотрела на себя.

– Дурак! – крикнула она сквозь слезы. – Ты хоть понимаешь, что наделал?

Горислав не ответил. Он не слышал ее, поскольку нырял и резвился в реке.

Евпраксия вошла в воду по колено и присела. Худенькая, с торчащими ребрами и лопатками, она была совсем еще девчонкой, и плач ее тоже был детским, горьким, но недолгим. Еще раз обозвав Горислава дураком, она пошла одеваться.

Путешествие перестало быть таким однообразным и утомительным, когда пошли города, в которых можно было отдохнуть и пополнить запасы провизии. В Луческе Евпраксия просидела три дня, несмотря на попреки подгонявшего ее барона Дюрента. Когда он стал проявлять чрезмерную настойчивость, князь Ярополк ударил кулаком по столу и сказал, что его племянница сама вольна решать, когда отправляться в путь. Немец покинул пиршественный зал в гневе и ушел из города, разбив лагерь за валами над быстрым Стыром.

– Правильно, – рассудил Горислав, когда узнал о случившемся. – Без них воздух будет чище.

– Тебя никто не спросил, – отрезала Евпраксия.

Она уже не сердилась на него, но была вынуждена притворяться, чтобы он не вздумал возобновить свои приставания. До Саксонии было далеко, и Евпраксия пока не слишком тревожилась о том, как станет объяснять или скрывать утрату девственности. Подобно всем людям, она была озабочена насущными заботами и проблемами, не заглядывая далеко вперед.