Больше не отвлекаясь, Евпраксия поплыла за братом, который сейчас напоминал щенка, брошенного в реку и держащегося на поверхности из последних сил. Он уже греб не так бойко, и его руки почти не показывались из воды.

– Держись, Ростик! – подбадривала Евпраксия, постепенно догоняя Ростислава.

Лучше бы ей не открывать рта, потому что очень скоро она нахлебалась воды и как-то вся отяжелела. Брат уже пару раз погрузился с головой, и теперь было видно только личико его, устремленное к небу, словно он там что-то хотел увидеть, прежде чем пойти ко дну.

Евпраксия не успела. Ростислав, не издав ни звука, пропал из виду – только круги поплыли по течению, стремясь скрыть место погружения. Евпраксия набрала полную грудь воздуха и нырнула.

Желтая вода, пронизанная солнцем, была достаточно прозрачна, чтобы разглядеть в ней темный силуэт с расставленными руками, медленно опускающийся туда, где уже никакого света не было. Усердно работая ногами, Евпраксия развернулась головой вниз и, раздвигая упругую толщу, устремилась за тонущим братом.

Все происходило почти в полной тишине. Уши сдавило, звуки были расплывчатыми и приглушенными. Изо рта Ростислава выскакивали серебристые пузырьки и уходили кверху, будто предлагая Евпраксии последовать за ними. Она вынырнет и будет дышать, дышать, дышать! Если промедлить еще немного, то можно не успеть. Воздуху становилось тесно в груди, он требовал, чтобы его выпустили и набрали вместо него нового.

Тем не менее Евпраксия продолжала спуск в сумрачное подводное царство. Схватив брата за рубашонку, она поняла, что не в состоянии тащить его вверх. Вес обмякшего тела почти не ощущался, но его нужно было поддерживать, а без помощи рук всплыть не получалось. Нужно было выбирать. Отпустить брата или тонуть вместе с ним. Евпраксия была готова разжать пальцы. Она не знала, что заставляет ее удерживать ткань раздувшейся в воде рубахи.

В груди был готов лопнуть набухающий огненный шар, сжигающий девочку изнутри. Тело теряло подвижность, наливаясь свинцовой тяжестью. Глаза лезли из орбит. Евпраксия умирала. Смерть была похожа на сонную одурь, на странное непреодолимое оцепенение. Не хотелось больше ни двигаться, ни жить.

Словно во сне, бессильная что-либо сделать, Евпраксия увидела, как из глубины всплыли обнаженные женщины с клубящимися, как зеленый дым, волосами. Вне всякого сомнения, это были русалки, хотя рыбьих хвостов девочка не заметила. Ниже пояса у них были самые обыкновенные ноги, сильные, гибкие и подвижные. Умело двигая ими в воде, две русалки подхватили Ростислава, а одна принялась подталкивать Евпраксию. «Наверх, наверх, – звучало в ушах. – Греби, греби».

Первый глоток воздуха сопровождался хрипом, напугавшим девочку. Она все дышала и дышала, и никак не могла отдышаться, а вокруг галдели взрослые, кипела вода от множества ладоней и весел, ударяющих по поверхности. Ростислава выдернули из реки, положили в лодку и начали дуть ему в рот и давить на грудь; он был весь голубой от проступивших вен, а губы его посинели.

Евпраксия не заметила, как очутилась в соседней лодке. Ее тоже попытались уложить на спину, но она сердито оттолкнула руки.

– Ростик! – позвала она, вытянув шею. – Очнись, братик, не умирай. Я тебе про русалок расскажу.

Брата стошнило, он закашлялся. Евпраксия посмотрела в воду, ища взглядом спасительниц, и уловила что-то похожее на взмах блестящей руки ниже по течению, но то могла быть и рыбина, взыгравшая на поверхности. Что касается отголоска журчащего смеха, то он, конечно же, всего лишь почудился ей, поскольку русалки, как известно, выныривают из воды исключительно по ночам, когда их не могут увидеть люди.

Зима выдалась сырая и слякотная. Только успеет выпасть снег и лечь белым покровом на землю, как уже тает, обращаясь в склизкую слякоть, так что обувь пропитывается водой по самые голенища. Полозья саней рассекают лужи, а ноздреватые сугробы расплываются по дворам и дорогам – ни пройти ни проехать. Если после этого ночью подморозит, а потом ветер ледок отполирует, то приходится идти враскорячку, хватаясь то за стены, то за ограду.

Расположившись возле окна на детской половине, Евпраксия и Ростислав покатывались со смеху, когда внизу кто-нибудь из дворни падал на накатанных дорожках. Чтобы подготовить их, дети поднялись ни свет ни заря и до завтрака мотались по двору. Особенно лихо это получалось у Ростика. Разбежавшись, он разворачивался чуть боком и скользил по снегу, постепенно превращающемуся в лед. Ни бугорки, ни трещины не были помехой для ловкого девятилетнего мальчугана. Евпраксия, хоть и была на полголовы выше, едва за ним поспевала. Пару раз она упала, больно ушибив колено. Зато теперь было ужасно весело наблюдать за слугами.

Первой грохнулась кухарка с бадьей помоев. Следующим оказался конюх, спешивший вывести отцовского Буяна. Но смешней всего упали две девки, пытавшиеся хвататься друг за дружку, пока не повалились обе и долго еще барахтались в снегу, прежде чем сумели подняться.

Когда никто не падал, Евпраксия тоже не скучала. Зеленоватое стекло было неровным, так что одни фигурки растягивались вширь, а другие – в высоту. Как будто смотришь сквозь воду, стекающую по глазам.

– А помнишь, как мы тонули? – спросила Евпраксия.

– Ничего я не тонул, – привычно отрезал Ростислав. – Притворился, чтобы тебя напугать. А ты, дуреха, поверила.

– Это тебе за «дуреху»!

Евпраксия отвесила брату шутейную затрещину. Он отпрянул и показал кулак, шипя, как рассерженный гусак:

– Попробуй еще только! Пракся-плакса! Э-э-э! У-у-у!

Она прыгнула на него по-кошачьи, но он ускользнул за дверь, просунул голову в щель и пропел:

– Видела русалку, проглотила галку, русалка утопилась, галка удавилась!

Евпраксия сделала вид, что собирается схватить брата, и он скрылся из виду, оставив дверь болтаться на сквозняке. Стало слышно, как потрескивают дрова в печи. Евпраксия вернулась к окну и увидела, что две бабы посыпают ледяные дорожки золой. Сделалось скучно. Захотелось позвать Ростислава обратно или отправиться к нему в горницу, но Евпраксия вспомнила дразнилку про русалку, надулась и села у окна с пяльцами и цветными нитками. Никто не поверил ей тогда, несколько лет назад, да и сейчас продолжали считать ее выдумщицей и обманщицей.

Отец, тот даже рассердился, услышав рассказ дочери.

– Ты, Евпраксия, брось это, – сказал он. – Не морочь голову ни себе, ни другим. Вас багром подцепили и вытащили, на что была воля Божья, а не какая-то еще.

– Разве нет русалок? А водяной как же? А щука-кудесница с золотыми плавниками?

– То не божьи твари, а бесовские отродья, – строго произнес Всеволод Ярославич. – Как увидишь их, крестись и моли Спасителя нашего, Христа, дабы избавил тебя от сих видений адовых. Я, дочь моя, тоже блуждал в потемках и всякую нечисть в мысли допускал, покуда Мария мне глаза не открыла…

Он имел в виду свою первую супругу Марию, дочь византийского императора Константина Мономаха, родившую ему двух детей до того, как преставиться. Своего второго брака Всеволод в глубине души стыдился, ибо наличие жены Анны не королевского, и даже не боярского, рода означало, что он, князь всея Руси, любимый сын Ярослава, внук Владимира, правнук Святослава, зять ромейского императора, отмеченный высоким положением и благословением Всевышнего, был вынужден породниться с ханом Осенем, дабы уберечь свое княжество от набегов, но не только не добился цели, а еще и снискал к себе презрение половцев, которые справедливо усмотрели в таком поступке проявление слабости.

Насколько хороша была Анна на супружеском ложе, настолько же она раздражала Всеволода Ярославича в остальном: и нечистоплотностью своей, и неспособностью овладеть грамотой, и тягой к хмельным напиткам. Детей от второго брака князь не мог полюбить по-настоящему, не считал их ровней ни просвещенному Владимиру, ни набожной Янке. Оттого и держал их врозь, как бы отделяя зерна от плевел. Как отец, Всеволод любил и младших чад своих, и даже соборы в честь их рождения возводил, однако больших надежд на них не возлагал. Чего ждать от дочери, которая уж скоро невестою на выданье станет, а по-прежнему в сказки детские верит?