— Это, брат, и сами они не всегда знают, но бегают… — отвечал старик. — Да… И не далеко от того дома, в котором я жил, была крошечная, поганая лавчонка в одно окно. Там продавался и линючий ситец, и тетради, и пуговицы всякие, и дешевые гармошки, и булавки, и переводные картинки, и наперстки, — прямо всего и не перечтешь… И часто, гуляя с моей няней, Александрой Федоровной, проходил я мимо этого окна и подолгу, остановившись, рассматривал выставленные там сокровища. Но всего прекраснее казался мне выставленный там картонный, из папье-маше, петух. Он был очень велик, необыкновенно ярко раскрашен и имел вид гордый и независимый. Иметь такого петуха казалось мне верхом человеческого счастья, но по справкам, увы, оказалось, что стоит он тридцать пять копеек, сумма по тем временам огромная, которою мы с няней не располагали. И я ходил к моему петуху на поклонение каждый день и одна только забота мучила меня: как бы кто его не купил. И вот раз, действительно, как раз накануне моих именин, петух мой с окна исчез. Удар для меня был, братец ты мой, страшный, вся жизнь померкла для меня и даже завтрашние именины не радовали меня. Д-да… Но когда я на утро проснулся, смотрю и не верю своим глазам: у кроватки моей, на столике, стоит мой желанный петух, красный, синий, желтый, зеленый, всякий, гордый и независимый, как всегда. Я забыл все и бросился к нему. Он был совсем не тяжел, от него восхитительно пахло клеевой краской и, если прижать нижнюю дощечку, на которой он стоял, он кричал, коротко, совсем не по-петушиному, но внушительно басисто. Я не помню, как я умылся, оделся, как шел в церковь к обедне. Я был полон мечтою о своем сокровище, которое ожидало меня дома, и за обедней я, конечно, молился своей маленькой душой не столько Богу, сколько моему прекрасному петуху. Я торопливо вернулся домой, рассеянно выслушал скучные поздравления близких и понесся к своему петуху. Меня чрезвычайно интересовало происхождение его баса. Я поковырял пальцем, где нужно, поковырял няниными ножницами, а потом отодрал нижнюю дощечку: там оказался какой-то дрянной пищик. Я и его расковырял. И в нем ничего такого особенного не было. Это меня озадачило. Очевидно, тайна этого осанистого баса и вообще всего этого очарования была внутри самого петуха, — может быть, в этой молодецкой, сизо-багрово-пламенной груди. Я продолжал свое исследование дальше, — в груди оказалась пустота. Это меня еще более поразило и я разломил петуха на-двое — в гордом, блистательном петухе ничего не было! Он весь был пустой…

— Ну, и что же дальше? — спросил мальчик сонным голосом.

— Дальше? Ничего… Это все. Останки петуха няня бросила в печку, а меня долго бранила, называя и глупым, и неблагодарным, и не знаю еще как… Ей было очень обидно, потому что петух был ее подарок мне. Так-то вот, братец ты мой…

Мальчик молчал. Нет, сказки деда ему не нравились. Ему казалось, что дед рассказывает их не столько ему, сколько себе. И убежденно он сказал:

— Нет, Марья Семеновна рассказывает лучше…

— А про что же она тебе рассказывает?

— Про Ивана-царевича, про серого волка, про жар-птицу…

— Да ведь и я рассказывал тебе, братец, про жар-птицу, — только по другому немножко… — сказал дед. — Эх-ты, голова!.. Идем-ка лучше спать… О-хо-хо-хо… Да, вот когда я помру, а ты вырастешь большой, так иногда, когда встретишь ты в жизни какого-нибудь эдакого большого петуха, вспомни, брат, своего деда… Снаружи они все, брат, жар-птицы, а внутри — нет ничего… Так то вот… Пойдем…

Рэкс стал и благодарно лизнул руку старого хозяина: такие вот тихие семейные вечера он любил. Правда, она понимал не все, что говорили люди между собой, но так сладко было дремать в прохладе под это тихое журчанье слов человеческих. А что они значат, — не все ли это, в конце концов, равно?

Дед с Ваней ушли. А Сергей Иванович все стоял у темного окна, дышал душистой ночной свежестью и душа его была далеко: он не понял сказки про большого петуха…

Ночью Иван Степанович спал своим обычным легким старческим сном, и снов никаких особенных не видел, и ничего особенного не болело, и дум никаких особенных не было, но когда утром, на зорьке, он проснулся, он вдруг с несомненностью почувствовал, что в жизни его за ночь произошла какая-то огромная перемена. И вся такая обычная комната его, и портрет любимой дочурки, которая улыбалась ему изо ржи, и его бумаги, над которыми он прожил всю свою жизнь, и эта милая синяя пустыня леса, все точно отодвинулось от него куда-то в даль, точно стало уже чуть-чуть чужим, точно перешло в какой-то другой, уже не его, мир. Без слов, но ясно он понял, что пружина его жизни, раскручиваясь, подошла к концу. Он не испугался, не опечалился, а только весь исполнился какою-то новою, светлой важностью. И когда из-за леса долетел до него чистый звук монастырского колокола, он подумал, что хорошо бы зажечь лампадочку…

Он тихо умылся, оделся, но гулять, как обыкновенно, не пошел, а сел за стол и стал перебирать свои бумаги, но вскоре отодвинул в сторону и их и написал коротенькое письмо Софье Михайловне, жене. Марья Семеновна услыхав, что хозяин проснулся, но не выходит, встревожилась, не нездоров ли он, и, осторожно постучавшись, вошла. Иван Степанович ласково поздоровался с ней, успокоил, что все у него в порядке, что с удовольствием выпьет он вот сейчас кофейку, но и в глазах его, и в звуках голоса, и во всем она почувствовала что-то новое, пугающее: точно он оторвался от всего, точно он куда-то пошел. И, едва выйдя от него, она горько расплакалась, а потом немного справилась с собой и с красными, то и дело туманящимися слезой глазами принялась за свои обычные дела. Она никому ни слова не сказала о том, что она заметила, но весь дом скоро исполнился тишины и торжественности…

Она неслышно убрала его комнату, а потом принесла ему кофе и поставила его на обычное место. И Иван Степанович этим новым, спокойным, точно матовым голосом, сказал ей:

— Вот это письмо надо послать Софье Михайловне… А потом, когда Сережа позавтракает, надо попросить его зайти ко мне… А про письмо лучше ему не говорить…

— Хорошо…. — тихо сказала Марья Семеновна и вдруг лицо ее искривилось и из глаз закапали слезы.

Иван Степанович заметил это и спокойно, по новому, сказал:

— Э-э, нет…. Зачем это, Марья Семеновна? Всякому овощу свое время… А вот лампадочку хорошо бы мне зажигать каждый день — с ней потеплее. А?

Марья Семеновна взяла письмо, и, давясь рыданиями, вышла. А старик рассеянно взялся за кофе, а потом снова стал перебирать бумаги, чтобы потом им было легче во всем разобраться. Скоро вошел Сергей Иванович в охотничьем снаряжении — чтобы скоротать мучительный день, он решил промять гончих. Утро было тихое, туманное, влажное — гон будет великолепный….

— Нет, Сережа, сегодня я уж не пойду… — сказал старик. — А ты вот присядь минут на десять — поговорить мне с тобой надо…. Да… Вот так… Видишь ли, милый, я уже стар и надо мне готовиться к неизбежному, так вот и хочется мне посвятить тебя в мои последние распоряжения. Нет, нет, не тревожься, я нисколько не болен и поживу еще с вами немножко, но я всегда любил в жизни аккуратность и порядок. Так вот, голубчик, в этом конверте мое духовное завещание. В нем известная сумма отчислена в пользу Литературного Фонда — нельзя, надо своей братии помогать. Затем кое-что в пользу нашего монастыря, где я провел столько хороших минут и где я буду отдыхать. Затем есть дар Марье Семеновне, которая столько лет служила мне и вам. И я очень прошу тебя оставить ее в доме — мало ли в жизни чего бывает? А человек она преданный, верный… Это всегда большая редкость… Затем, есть кое-что для всех наших лесников, а в особенности для Гаврилы и Петро. Пусть поминают… Да… Ну, а остальное маме и всем вам поровну… Вы все молодцы, работать умеете, а мои книжки будут вам некоторым подспорьем. Вот, кажется, и все…

— Папа, милый, ты тревожишь меня….

— Зачем тревожиться? Неизбежное — неизбежно, а порядок, брать, хорошая вещь… Ничего, иди с Богом, промни собачек… Да, только вот еще что: никаких телеграмм в газеты и никому, кроме близких, голубчик. Я никогда не любил этой шумихи на похоронах: смерть дело, во всяком случае, серьезное и зачем тут… баловаться? А пройдет неделя, другая, пусть тогда наш милый Юрий Аркадьевич напечатает мой некролог: он давно уж заготовлен у него…. Ну вот…. Теперь, наверное, все. Иди, милый, — ни шерсти, ни пера…. Где думаешь набросить?