— Да, я считаю не самоусовершенствование, как вы выражаетесь, а самосовершенствование единственным правильным путем для переустройства современного общества… — кротко сказал Павел Григорьевич.

— Не смею спорить! — язвительно склонил голову Константин Юрьевич, явно показывая, что спорить он и может, и смеет, но не хочет унижаться. Но путь этот… э-э-э… возьмет века, а человечество едва ли согласится ждать с назревшим переворотом до… греческих календарей!

— До каких календарей? — не понял гость.

— Я перевожу это с латинского… — пояснил снисходительно Константин Юрьевич. — Ад календас грекас…

На лице отца выразилось огорчение.

— Ну, ты мне не делаешь, милый мой, чести, как твоему учителю истории!.. — засмеялся он смущенно. — Надо все же различать между календами и календарями…

Сын разом смекнул, что он сел в калошу — на это у него был прямо удивительный нюх, — и, снисходительно раскачивая ногой, он сказал:

— Но, папахен, надо же понимать… иронию… Ха-ха-ха… Ты не должен ставить себя с твоей ученостью в смешное положение…

— Ну, разве для иронии… Тогда, конечно…

Но старик все же никак не мог смотреть ему в лицо.

В передней снова зашумели и старик сам отворил дверь.

— А-а, милый мой Андрей Ипполитович!.. Милости просим!

Вслед за Андреем в комнату вошел маленький, худенький старичок.

— Позвольте представить вам Юрий Аркадьевич, своего учителя и друга и вашего давнего корреспондента, профессора Максима Максимовича Сорокопутова…

— Максим Максимыч… Родной мой… Голубчик! — едва выговорил старик. — Да, ей Богу, это такая радость… такая честь… Ну, прямо и высказать не могу…

Константин Юрьевич встал, но всей своей фигурой показывал, что ему даже и знаменитый профессор нипочем. Павел Григорьевич смотрел на маленького старичка с сожалением, думая, что напрасно тот свою жизнь, божественный дар, потратил на всякие пустяки.

— Садитесь, родной мой… Отдыхайте… А это сын мой… а это Павел Григорьевич, известный последователь нашего великого Толстого… Костя, поди распорядись на счет самоварчика… И закусочку чтобы собрали… Да поживее…

Павел Григорьевич ушел, чтобы не поддаться искушению вовлечься в праздные разговоры, а кроме того он знал, что сейчас непременно будут «закусывать», а в нем древлянский человек сидел крепко и все эти закуски заставляли его очень мучиться: и хочется, и грех. Но Константин Юрьевич остался и это чрезвычайно стесняло старика: и наглый блеск его пенснэ мешал, и независимое раскачивание ногой, и его словечки самоуверенные, а, пожалуй, и возможность новых «греческих календарей»: как учитель истории, старичок был самолюбив. Но к счастью, за сыном зашел скоро кто-то из его приятелей и они, шумно посмеявшись в передней, ушли. Сразу стало легче…

— Уж не знаю, с чего начинать угощать вас, дорогой мой Максим Максимович… — проговорил старик. — Древлянские достопримечательности наши в городе покажу я вам завтра, — так с утра полегоньку и начнем, — а сегодня отдыхайте уж у меня… И пока вот посмотрите те сокровища мои, которые удалось мне собрать за мою жизнь. И надо бы все это в музей наш отдать, знаю, и совесть корит, а нет, все никак расстаться не могу! Но в завещании первым пунктом поставил: всю мою историческую коллекцию — музею…

И он водил маленького старичка по комнате, все любовно ему объяснял, все показывал и его удивляло немного, как слабо отзывается на все это знаменитый ученый, как, видимо, слабо ценит он все это, и это огорчало Юрия Аркадьевича. И не только его: и Андрей с удивлением посматривал на точно растерянного друга своего. А тот, действительно, был растерян: русская народная сказка, которую рассказывал ему на соломке Васютка, саднила в его душе злой занозой.

И, наконец, маленький старичок взял Юрия Аркадьевича за локоть и проговорил ласково:

— Все это чрезвычайно интересно, глубокочтимый Юрий Аркадьевич, и мы займемся потом всем этим хорошенько, но… но мне хочется использовать случай и побеседовать с вами, как со старожилом, о…… современности… Ваше мнение будет мне чрезвычайно драгоценно…

И, рассеянно прихлебывая чай и что-то закусывая — на круглом столе, тут же, в кабинете, было собрано обильное и вкусное провинциальное угощение, — профессор рассказал своим слушателям об инциденте на соломке.

— Что это такое? Откуда это? Давно ли? — говорил старичок своим слабым, похожим на ветер, голосом. — Как могли мы просмотреть такое важное и такое ужасное явление? Это положительно… непростительно!

— Максим Максимович, батюшка, хороший мой, вы прямо, можно сказать, на любимую мою мозоль наступили! — сразу всполошился Юрий Аркадьевич. — Сам я живу, благодарение Господу, надо бы лучше, да уж некуда, а как только про это вот ночью вспомню, так до утра и не сплю… Ведь, во истину, положение-то народа нашего ужасное, дорогой Максим Максимович! И не столько бедность его страшна мне — у нас, слава Богу, он живет в относительном достатке, — а это вот самое, на что вы изволите указывать. Как и когда это с ним сделалось, и понять не могу, а сделалось что-то очень нехорошее. Фабрика? Солдатчина? Города? Верно… Но почему же он оттуда приносит домой только глупость и грязь?.. Загвоздка!.. А где же церковь? А школа? А власть? Вот у меня сын есть, вы его видели… — вдруг понизил он голос. — Большой он революционер… Да и вся молодежь по этой дорожке пойти норовит… И вот сотни раз говорил я им: будьте осторожны, ребята! Нельзя из такого материала ничего путящего выстроить… Опять, как в 905, ничего у вас не выйдет. Подумайте, рассудите!.. Нет, и ухом не ведут!.. Да что: старики, и те правды знать не хотят!.. Вот как-то раз раздумался я про все это ночью и решил написать эдакую небольшую заметочку о мужике нашем, с которым я бок-о-бок всю жизнь прожил: ведь покойный мой папаша священником тут в селе Устье был… Пусть прочитают, думаю, пусть знают, как обстоит дело. И что же? — Юрий Аркадьевич покраснел стыдливо. — Ни здесь, ни в столичных газетах не удалось мне поместить своей заметочки! Вон сын мой что хочет печатает, и ничего, а мне нельзя. И меня же, как дурачка какого, — вот истинное слово! — высмеяли… Хотите, я прочитаю вам эту заметочку?

— Сделайте милость, Юрий Аркадьевич… — сказал профессор. — Очень обяжете….

Трясущимися от волнения руками Юрий Аркадьевич сам зажег свою лампу, — уже смеркалось, — достал из стола жиденькую рукопись и обратился к гостям стыдливо:

— Вы уж не взыщите на старике, господа…. Какой я писатель? Это только так, стариковские думы ночные… А только хотелось пользу принести, разъяснить… Ну, назвал я свою статейку: «Что такое наш дядя Яфим? — опыт характеристики древлянского крестьянства»…

Старик откашлялся смущенно и, далеко отставив от себя свою рукопись и заметно волнуясь, начал читать. Сперва дал он простое, но толковое описание хозяйственного положения местного крестьянства: торжество рутины в его хозяйстве, тяжелая и вредная власть «мира», пьянство и вытекающее отсюда убожество среди обильного обеспечения землей, попутно отметил он деликатно и с оговорками беспомощность земства в его работе и враждебное отношение к нему крестьянства, отметил всю недостаточность правительственного попечения о крестьянстве.

«Безрадостная картина! — продолжал старичок своим мягким говорком на о. — Но еще безрадостнее будет впечатление, если мы заглянем повнимательнее в душу дяди Яфима….»

Он нарисовал широкую и жуткую картину неимоверного пьянства, беспробудного невежества народного — в области общественной, даже в области чисто земледельческой и в особенности в области религиозной — и вдруг, прервав себя, зашептал горячо и боязливо:

— И знаете что, дорогой мой Максим Максимович? Я должен покаяться пред вами чистосердечно: я словно в ересь про себя, тайно начинаю впадать. Из году в год твержу я в гимназии мальчишкам, что принятие христианства и распространение в старину монастырей по Руси содействовало просвещению ее, а как только приглядишься к делу поплотнее, так и начинает одолевать сомнение. Господи помилуй, ведь, почитай, тысячу лет просвещают батюшки народ, а где же результаты? Послушаешь наших мужичков-то — волос, ведь, дыбом становится!..