— Это удивительно… Это поразительно… — говорил Андрей, точно соображая. — Это, по всей видимости, тот самый Перун, которого первые проповедники из Киева сбросили оттуда, с обрыва, в реку. Она обмелела, отступила от берега и вот древлий бог воскрес!

— Оставить его тут было бы жалко… — сказал Сергей Иванович. — Кто-нибудь возьмет да нарочно его в омут опять и свалит. А то так «на смех» изуродуют…

— Нет, тут, конечно, оставить его нельзя… — сказал Андрей. — Пока мы перевезем к себе на усадьбу, а потом в Москву, в исторический музей… Это очень интересная археологическая находка и честь ее принадлежит вам…

— Скорее моему зонтику… — равнодушно усмехнулась Ксения Федоровна.

И скоро вкруг воскресшего бога собрались любопытные богомольцы и заахали, ужасаясь, неизвестно чему, черные монахини.

— Ишь-ты, в руке-то громовы стрелы держит, — знать, сердитай был… — послышались голоса. — Ой, девыньки, да какой он страшнай!.. Вот ежели приснится ночью — со страху помрешь! И стамой[2] какой… Ну, и дела!.. Ну, поглядели и ладно: стукан он стукан и есть — чего тут еще проклажаться-то?.. Айда по домам… Господи, вот чуда-то…

Первым простился с монахинями Лев Аполлонович. Старенькая коляска его тихо спустилась с горы и въехала на паром. Молчаливый Шураль переправил его на другую сторону.

— Ужасно неприятно, что он за труд ничего не берет… — проговорил тихо Лев Аполлонович.

— Нужно просто оставлять, что следует, на пароме… — сказала Ксения Федоровна.

— Пробовал — все равно не берет…

— И что это скрыто под его молчанием? — задумчиво проговорила она. — Вероятно, любовная драма какая-нибудь…

Лев Аполлонович немножко поморщился: ему было неприятно, что жена слишком что-то часто останавливается на любовных темах.

И коляска заколыхалась по солнечному проселку. Сзади вилась легкая золотистая пыль. И поднимались изредка маленькие смерчи и, весело крутясь, уносились в луга, — может быть, то баба-яга, заметая след помелом, проносилась куда-нибудь в ступе по своим делам… И в зеленых лугах, и по шумным деревням все еще ходили пестрые толпы молодежи с разряженной березкой, и пели, и плясали, и дурачились, уже не зная имени той радости, которая пьянила их.

Под вечер выехал и Иван Степанович со своими. Теперь правил старик, а Марья Семеновна держала в руках уснувшего, утомленного Ваню. Говорили они мало и потушенными голосами и каждое слово их было тепло и значительно. А Сергей Иванович молча шагал между золотистых стволов по звонкой тропке и в душе его всепобедно царил милый лик и трепетали длинные ресницы… И, когда подъехали они в серебристых сумерках к лесному домику, в его окнах, чуть посеребренных неполным еще месяцем, мирно засияли им навстречу тихие огоньки: то Дуня — она целый день проплакала, потому что Петро «провалился», не сказавшись, к обедне на Устье, — зажгла ради Духова дня лампады. И, когда усталый, но довольный Иван Степанович вошел в свою комнату, то и у него теплился этот ласковый огонек и глубоким миром дышала вся его, точно преображенная, комната…

А в это время, на другом конце леса, над зачарованной рекой, в тихие часы, когда старые монахини при робком свете восковых свечек и лампад умерщвляли свою плоть — в ночные часы нечистая сила особенно сильна, — бдением, молитвами и чтением старых пахучих книг с прозеленевшими медными застежками и выцветшими лентами между полуистлевших страниц, на окне своей келийки сидела молоденькая монахиня и, подняв прекрасное лицо в звездное небо, то думала о чем-то, то греховно мечтала. Холодные годы сиротства в раннем детстве, потом долгие годы Смольного, потом эта страшная катастрофа в семье любимой тети, когда погибла так ужасно вся ее семья, потом этот уход вместе с нею от мира в тихую обитель: она всегда была очень религиозна и шаг этот не был особенно труден ей. И вот вдруг среди темных лесов, за белыми старинными стенами налетело на нее нежданно-негаданно это искушение: неужели, неужели правда то грешное счастье, о котором говорят ей всегда эти черные, полные огня глаза? Неужели правда?… И она пробовала молиться, и она пробовала спать, и она пробовала читать древние пахучие книги с прозеленевшими застежками, но не могла ни спать, ни читать, ни молиться и вся отдалась колдовству этой теплой, ласковой летней ночи, и радовалась, и отчаивалась, и не знала, что делать…

Старая игуменья не только ничего не имела против удаления Перуна, но, наоборот, настаивала, чтобы его поскорее убрали подальше.

— Ну его… — говорила она и в лице ее была какая-то странная брезгливость. — Увезите поскорее, развяжите руки… Тоже сокровище!..

Андрей подрядил одного из приехавших помолиться крестьян, общими усилиями взвалили воскресшего бога на телегу, — она была совсем почти такая, как и тысячу лет тому назад, — и, сопровождаемый шутливым прощанием толпы любопытных, Перун переехал на пароме на ту сторону и солнечными дорогами и шумными деревнями медленно поехал по родной земле в неведомое. Везде шумела разряженная молодежь, все носившая красиво убранные березки.

— Стукана везут!.. — кричали веселые голоса встречным и поперечным. — В реке пымали… Ах, батюшки, вот чуда-то! Глядите, глядите: и руки, и морда человечья, все, как следоваит… И откедова он такой взялся?

И, окруженная пестрым венком молодежи, телега, не торопясь, двигалась вечереющими дорогами к «Угору».

— Тпру! С каким товаром? — весело крикнул, видимо, подгулявший встречный мужик с рыже-красной бородой, останавливая свою белую, впразелень, клячонку.

— Стукана водяного везем! — весело кричали со всех сторон. — В реке пымали: в Оку плыл. А мы переняли…

Мужик на ходу подивился на Перуна.

— И я тоже, не хуже вашего, мертвое тело везу… — заржал он, скаля белые, крепкие зубы. — О. Настигая… Так наклевался у нас, что одно слово: ни вдыхнуть, ни выдыхнуть…

— Кого? Кутилкина? Запьянцовского? Га-га-га-га… — раскатилась толпа.

Действительно, в телеге, обратив к сияющему небу маленькое, сморщенное, с курносым, красным носиком лицо, храпел на свежем сене старенький попик от Устья, о. Евстигней, великий греховодник перед Господом и большой весельчак. Те, кто помоложе и позубастее, звали его Настигаем, Достигаем, Запьянцовским, Кутилкиным, а те, кто посолиднее и кто не хотел очень уж компрометировать духовенство, те величали его «попиком непутным». Часть молодежи, которой стукан уже успел надоесть, увязалась за телегой огненного мужика и два шествия с шумом разошлись: одна толпа плясала и дурачилась вкруг воскресшего Перуна, а другая, с березкой, вкруг пьяного до бесчувствия попика. А в небе ярко сияло склонявшееся к вечеру солнце — казалось, что добрый Дажьбог, ухватившись обеими руками за толстый и круглый живот свой, громко хохотал над шумными забавами зеленой, его милостью счастливой земли… И шедший за Перуном Андрей почувствовал, что в душу его запала от этой встречи Перуна с пьяным Настигаем среди солнечных полей какая-то большая, но совсем еще смутная мысль, которую он старался выявить яснее, но напрасно…

И, шумя веселым шумом, шествие ввалилось на широкий, заросший и немножко точно грустный двор угорской усадьбы. Андрей решил поставить Перуна около своей любимой старой беседки, над сонной, затканной белой кувшинкой Старицей, на уцелевшем цоколе, на котором когда-то стояла теперь совсем развалившаяся богиня Флора с цветами в подоле, среди густо разросшегося шиповника и жасмина и высоких, теперь точно сметаной облитых черемух. Молодежь разом подхватила стукана на руки и со смехом понесла его старым парком к беседке.

— Во, важно… — раздавались голоса, когда Перун стал на свое место. — Так вот пущай и стоит… Тут ему гоже: вся земля видна с горы-то… А теперь угощай, давай, девок-то, Андрей Палитыч: нельзя, старались…

Андрей Ипполитович вопросительно посмотрел на вышедшего на шум Льва Аполлоновича. Этот вопрос с «угощением» всегда был тяжел ему. Но с другой стороны нельзя было, конечно, и не отблагодарить соседей.