— Количество! Это черт знает что, а не количество!..

За перегородкой Таня давилась в нестерпимом смехе.

— Да вы бы хоть окно открыли… — проговорил профессор, успокаиваясь немного. — Здесь такая жара и духота, что терпеть нет сил…

И опять ему почудилась в спертом воздухе неуловимая вонь свинины.

— Что вы? Это совсем немыслинное дело… — сказал Кузьма Иванович, вежливо улыбаясь. — Нам, конечно, воздуху не жалко, но комара набьется до невозможности. Глаз вам сомкнуть не дадут всю ночь. А мы хошь сичас откроем… Да это еще что! — с увлечением продолжал он. — Вы посмотрите, что перед покосами будет — света Божия не видно! Потому лесная сторона — такой уж тут порядок… В ночное лошадей выгоним, так всю ночь костры кладем, а то прямо живьем сожрут. А ежели куда ехать понадобиться, так, ежели лошадь покарахтернее, обязательно всю надо карасином вымазать, а то в такую анбицию войдет, что и костей не соберешь…

— Да как же это вы тут терпите?

— Так вот и маемся… А то вот, как жара пойдет, слепень появится, а за ним — строка, муха такая серая. Это уж не комар вам будет, эта иной раз так жиганет, что индо кубарем завертишься. А комар мы это считаем вроде места пустого…

— А как же Алексей Петрович? — помолчав, спросил уныло профессор.

— Они и в ус не дуют!.. — усмехнулся Кузьма Иванович. — Надели пальто резиновое, шапку кожаную с наушниками и ходом! Не только комару нашему за ними не угоняться, а и меня-то просто в лоск положили. Большое дело затевают, большое!.. Ну, что же, очень приятно… Теперь к Егорью поехали… Чайку на сон грядущий не прикажете?

— Благодарствую. Лучше бы молочка…

— Можно и молочка… Таня, принесите-ка криночку парного…

Скоро Феклиста, шаркая босыми ногами и не смея и глаз поднять на господина, подала хозяину большую, аппетитно пахнущую кринку молока.

— Смотрите, пожалуйста: мушка жизни своей решилась… — проговорил Кузьма Иванович с сожалением и, легонько выковырнув пальцем плававшую в сливках муху, бросил ее на пол, а палец вкусно обсосал. — Пажалуйте…

Стиснув зубы, профессор налил себе в сальный стакан молока.

— Ну, что же, будем ложиться? — вопросительно проговорил он. — Я что-то устал немножко… А завтра я хотел бы кого постарше на счет сказаний всяких старых порасспросить… Может, песни кто знает какие старинные…

Кузьма Иванович, Таня — она все умирала со смеху: поглядеть, соплей перешибешь, а туда же песни… — и Феклиста собрали с пола полосатые половики, притащили невероятную перину, гигантские, нестерпимо воняющие ситцем подушки и стеганое, не гнущееся, как лубок, одеяло. Профессор осторожно осматривал стены: нет ли клопов?

— Ну, почивайте с Господом… — ласково проговорил Кузьма Иванович. — А лампочку я уж приму…

— Сделайте милость…

От лампы было приятно избавиться: от нее нестерпимо воняло керосином.

— Пожелав вам спокойной ночи и приятного сна.

— Спасибо… И вам того же…

За перегородкой, сквозь щели которой золотыми полосками светился огонь, хозяева переговаривались низкими голосами, а потом стали что-то смачно жевать и в жаркой комнате уже вполне определенно запахло порченой свининой…

рявкнуло под окном под рев тальянки, —

Понемногу за перегородкой все стихло — только изредка слышался молитвенный вздох, сдержанный шепот да временами жирная отрыжка. И Кузьма Иванович уже начал легонько похрапывать и было в этом всхрапывании что-то солидное, уверенное в себе. Таня справилась, наконец, с душившим ее смехом и тоже стала дремать… Профессор мучился: все тело огнем горело от укусов, нечем было дышать в этом спертом воздухе, перина прямо жгла все тело… Феклиста о чем-то вздыхала и казнилась на горячей печи…

— Нет, я больше решительно не могу! — поднялся, наконец, профессор, и открыл окно, и облегченно вдохнул в себя полной грудью свежий ночной воздух.

Дышать было прямо наслаждение. И так ярко искрились вверху звезды. И — сразу послышался знакомый звон… Ближе… Ближе… Острый укол в щеку…

— Ах, черт вас совсем возьми!..

Он торопливо закрыл окно, лег и в то же мгновение услыхал, как с потолка, трубя, спускается к нему враг. Он поднял руку, насторожился, чтобы сразу же поразить его. Но писк прекратился — комар, очевидно, уж сел. Но куда? И вдруг укол в сустав среднего пальца поднятой для удара руки. От неожиданности он дрогнул и комар, трубя, стал кружиться над ним, выбирая новое место для нападения. Где-то далеко назойливо пиликала в темноте гармоника…

Он шлепнул рукой по лбу.

— Что? Комары? — сонно спросил Кузьма Иванович.

— Да. Убил….

Профессор решительно повернулся на бок и закрыл глаза. Главное, выспаться, а там все будет хорошо… Но почему эта вонь? Ведь, кажется, уже сели… Или, может, не все? Он крепче закрыл глаза и стал забываться, как вдруг где-то тонко зазвенело. Ближе ближе… Сон сразу слетел. Началась головная боль…

— Нет, не могу… — решительно сказал профессор и сел.

Спать хотелось страшно, но мешало раздражение, мешала духота, мешали комары, мешали вздохи старой Феклисты, которая все казнилась на печи…. Голова болела…

А над синью лесной пустыни уже черкнула золотисто-зеленая полоска зари и одна за другой умирали в тихом небе серебряные звезды. Озеро дымилось в серебристом сумраке, как гигантская жертвенная чаша, и в золотых туманах медленно-медленно плыли зеркальною гладью его тихие корабли-острова. На одном из них под купою стройной ольхи, лениво развалясь, плыл старый, остроголовый, зеленый леший, утомленный радостными тайнами летней ночи. Серая цапля стояла на одной ноге в головах лешего и рассказывала ему пестрые, жаркие сказки о далеких странах, откуда она весной прилетела. С берега, от едва курившегося костра, иззябший немного, серый, как лесной дух, смотрел на таинственные тихие корабли Липатка Безродный, весь золотой теперь в лучах встающего за озером солнца, и в тихих глазах его была и жуть и восхищение. У берега в плетенке плескалась крупная рыба и он с удовольствием слушал ее возню: знатная у него уха сегодня будет…

Несметные полчища комаров висели над плывущими кораблями, над всею синею ширью лесов и миллионами острых мечей охраняли покой лесных духов и дикую красоту пустыни…

Напившись рано поутру чаю с густым топленым молоком и сев пару яичек всмятку, профессор немного ожил, хотя голова его болела. Он долго бился, чтобы растолковать Кузьме Ивановичу и Тане цель своей экспедиции, но ничего не выходило: старинная посуда, старинные вышивки, песни и сказания старинные — да на что эта пустяковина нужна? И, наконец, поняли: в книжку писать. И, поняв, сразу исполнились к профессору жалостливого презрения, с каким относится деревня к дурачкам и блаженненьким. И про себя дивился Кузьма Иванович, какая может промежду образованными людьми разница быть. Взять хоть того же Лексей Петровича: орел, так и ширяет, деньги, по всем видимостям, и не сосчитаешь, а за дело берется мертвой хваткой. А этот побаски какие-то в книжку записывает, ровно маленький, песни ему, старому дураку, подавай… Но так как при известной обходительности из всего можно свою пользу извлечь, то Кузьма Иванович сразу принял решительные меры. Сперва он провел своего гостя по всем своим сродственникам, тупым и тугим староверам — он упорно звал их столоверами — и они, нехотя, показали заезжему чудаку и посуду старинную, и медные литые складни, и распятия староверские, и черные иконы старинные «на двух шпонках», на которых уже нельзя было ничего от копоти разобрать, и книги святоотческие. Но все это было самое обыкновенное и не имело с научной точки зрения никакой цены, а когда стал профессор расспрашивать их о песнях, то молодежь соромилась, отнекивалась и пряталась, а старики считали его домогательства личным оскорблением: не угодно ли, они песни для него играть будут! Они холодно говорили, что они ничего знать не знают и ведать не ведают и смотрели на него презрительно и зло. Так проканителился Кузьма Иванович по пустякам все утро. Наконец, все это надоело ему и он послал свою Феклисту позвать Васютку Кабана, своего крестника, и других ребят, а когда все они собрались робкой кучкой у порога, он сказал: