— Там, чадо мое, отдашь ты силу свою на дело Божие… — говорил ему старец, когда с первых проталинок улыбнулись светлому Хорсу-Дажьбогу первые нежные подснежники и с островерхих кровель протянулись к земле, как нити жемчугов перекатных, сверкающие завесы капелей. — А у нас тебе еще тесно, чадо мое…
И вот, выждав, когда подсохнут степные тропы, Андрей, получив благословение игумена, попрощавшись с братией и вскинув на плечи сумку с черными сухарями, оставил свое узкое и скорбное скитское житие и, вооруженный только длинным посохом и словом божиим, вышел на вольную волюшку окаянного мира. И как только увидел он эти родные холмы, убегавшие вдоль широко, как море, разлившегося Днепра в голубую даль, как услышал он в бездне неба, где блистал во всем своем величии и красе Дажьбог лучезарный, трубные звуки караванов журавлиных и журчание жаворонков невидимых, как пахнуло ему в душу сладким запахом отходящей матери-земли, кормилицы, — пал он на эту землю, весь обливаясь слезами радости несказанной. Он не знал, да и не хотел знать в эти минуты, хорошо это или плохо, что так радуется он радостью молодой земли, от бога это или от прелестника-дьявола: хотя и не было с ним Ганны-полонянки, в эту минуту он был счастлив…
И он шел и шел, узнавая с радостью те места, где он некогда бортничал, где ставил он западни на зверей диких, где жил он жизнью привольной и тихой, как зверь лесной. И в попутных поселках, где гремели уже старинные колдовские песни сперва в честь чаровницы-весны, а потом Лада светлого и жаркого Ярилы, и носили стройные дикие девушки по солнечным дорогам разукрашенную лентами пестрыми нежную, беленькую березку, символ матери-природы и матери вообще, и заводили игрища «межю селы», на которых парни «умыкаху у воды девиця» в жены себе, — он всячески избегал того, что было страшнее всего: женщины. И это не было трудно: он внушал им, робким, страх, этот большой, сильный человек в странной, черной одежде, с сумрачно горевшими глазами. Он пробовал говорить им о Боге цареградском, единственно истинном и они охотно слушали его, и кормили его, и поили, но — сторонились его. А когда кончал он странные речи свои, в тихом сиянии молодого месяца, светлой чаровницы Мокошь, снова гремели старые, колдовские, грешные песни. И горько ему было, что он один среди этого гомона и радости земли, и душа его томилась больно, и тоска о Ганне мучила его, и бежал он от Ганны все дальше и дальше лесами дикими, держа путь свой к той украине земли Киевской, где «по Оце-реке», смешавшись с кроткою чудью белоглазой, жили вятичи…
И вот раз, под вечер, когда над старым, звенящим в вышине бором сияла светлая Мокошь, покровительница родов и богиня женщин, и мавки-русалки длинным белым хороводом поднялись с темного дна Ужвы-реки, что в Оку пала, и покатил по воде верхом на соме старый, добродушный толстяк Водяной, недавно, на Никитин день, с шумом проснувшийся от долгой зимней спячки своей, и кружился, веселясь и качаясь на длинных ветвях по лесу озорник Леший, и защелкал в душистой уреме колдун-соловей, он пришел в небольшое селение, затерявшееся в лесной пустыне. Там, на широкой, зеленой поляне, полыхал огромный костер, — «пожаром» звали его в те времена, — а вокруг него, в одних холщовых рубахах, искусно вышитых по вороту и по подолу, в венках из молодых цветов на голове и с бусами из зеленой глины на шее, бешеным хороводом, изгибаясь стройными, горячими телами, неслись девушки с пьяными глазами, с жарко дышащими устами и «перескакаху чрез огнь по некоему древлему обычаю». И снова кружились они в пестром хороводе, и пели жаркие песни, и взвизгивали страстно от избытка жизни и любви. А вокруг сидели вятичи-поселяне и глаза их горели зеленым, пьяным огнем. И большой каменный Перун, сжимая в деснице своей пучок ярых молний, стоял на холме, над дымящеюся рекой и, весь от луны серебряный, благосклонно взирал на эти игры детей своих, и золотился в серебряном сумраке у подножия его огонь священный неугасимый, поддерживаемый старым волхвом поленьями дубовыми…
И Андрей не знал, была ли это ревность о Господе или просто зависть к этим, хотя и мимолетным, но жгучим радостям земли, в которых ему уже нет доли, заговорила в нем, но, внутренно яростный, выступил он на поляну из чаши лесной и с испуганным визгом разбежались опьяненные девушки, и схватились за свои короткие копья и ножи вятичи. Но не устрашился их Андрей и с крестом распятого жидовинами бога в высоко поднятой руке вышел к костру. И, видя, что он безоружен и один, селяки успокоились, а так как всегда славились они гостеприимством, то и встретили они дальнего гостя приветствиями…
И у догорающего священного огня сгрудилась толпа лесных Селяков и жадно слушала чудные речи странника о том, как сначала все было неустроено и дух Божий носился над бездной, и как в первый день грозный Бог сотворил для человека эту вот землю, а во второй — твердь или видимое небо, чтобы днем согревало людей солнышко, а ночью чтобы яркие звезды служили ему спутниками надежными в лесных пустынях, как потом создал этот Бог на потребу человекам птиц, рыб и зверей всяких, а потом, когда все таким образом было готово, создал и самого человека, как люди размножились и прегрешили и Господь перетопил их всех, как потом, долгое время спустя, у него родился сын, как сын этот старался обрезонить жидовинов жить по совести и как те не послушались его и распяли на кресте, и как он воскрес и улетел на небо, и как надо веровать в него и исполнять все, что приказал он: нельзя жрать нечисть всякую без разбору, нельзя срамословить пред отьци и перед снохами, и баловаться с девками на игрищах межю селы у священных вод, и не приносить идолам поганым никакой «жаризны», и многое другое…
И долго, долго говорил он, а селяки слушали: они любили такие замысловатые сказки до страсти… Уже черкнула на востоке, над зубчатою стеною лесов, золотисто-зеленая полоска зари, а он все говорил и успокоившиеся девушки смотрели ему в глаза очарованными глазами из толпы поселян, сидевшей вкруг него тесным кольцом… И вот от реки поднялся туман, белый и мягкий, и свернулся легкими облачками розовыми и потянулся ввысь, и из-под густой пелены его вдруг, весь озолоченный солнышком, встал на крутом берегу Ужвы-реки Перун, сияющий, и радостный, и многомилостивый…
И возгорелось сердце Андрее великою ревностию о Господе истинном и стал яростно обличать он идола Перуна. Он говорил, что это лишь простой, обтесанный руками человеческими камень, а не бог, но селяки не верили ему и в сердцах их поднялась темная туча. Андрей не устрашился и, грозный, предложил им великое испытание: вот он сбросит Перуна с берега в реку и, если он бог, пусть поразит его он своими золотыми стрелами, а если он только камень бесчувственный, то пусть поклонятся вятичи богу истинному.
Селяки приняли его предложение, хотя и не без великого страха. И вот впереди смущенной толпы их Андрей подошел к берегу и с замирающим сердцем — он не был все же так уж совсем уверен, что этот Перун, благосклонно царивший над безбрежной пустыней лесов вятских и над сердцами этих добродушных и гостеприимных людей, только камень, — и охватил его холодное, могучее тело своими узловатыми, могучими руками, и покачнул, и повалил, и, неуклюже переваливаясь с боку на бок, Перун покатился к краю обрыва, и сорвался с берега, и среди тучи бриллиантовых брызг исчез в воде.
Толпа лесовиков ахнула и замерла, но — не было грома, не было молний, не потряслась в ужасе земля и на холме вместо величаво-неподвижного бога стоял величаво-неподвижный с горящими, исступленными глазами апостол нового бога.
И тотчас же многие уверовали в бога истинного, и Андрей тут же крестил их во имя Отца, Сына и святого Духа в исстари языческой Ужве-реке. Однако, к вечеру того же дня вспыхнула в селении тяжкая болезнь: в жестоких корчах с быстротой невероятной погибал один селяк за другим. И тотчас же, по обычаю, вспыхнул среди них разлад и жестокое недовольство: те, которые остались верны Перуну, объясняли все это местью поруганного бога, те же, которые приняли новую веру, хотя и испугались, хотя и поколебалась втайне, утверждали, что в бедствии виноваты непринявшие новой веры, что это не Перун, а Бог истинный карает их, а, может, и просто старый волхв нарочно, чтобы вызвать эти распри, отравил воду в Гремячем Ключе. И от слов лесовики перешли к драке, а от драки к копьям и дубинам…
