— Да-с, ожидаем… — вежливо отвечал тот. — Тогда разрешите уж привезти его в «Угор» познакомиться с соседями…

— Милости просим… Будет очень интересно… Я еще не видала, какие живые американцы бывают…

— Хе-хе-хе… Ничего, не очень страшны…

И все, вслед за богомольцами, пошли потихоньку из быстро пустеющей церкви, в которой стоял и не проходил густой аромат ладана, воска и молодых, вянущих березок…

Пестрая толпа богомольцев быстро растекалась во все стороны: одни торопились к перевозу, другие скрывались в лесу, третьи шли навестить знакомых сестер, а некоторые на кладбище проведать своих покойничков. Лев Аполлонович с Иваном Степановичем пошли к игуменье, а Сергей Иванович с Ксенией Федоровной и Андреем, напившись чудесного молока с вкусным монастырским хлебом, пошли, наслаждаясь солнцем, вокруг старых стен обители, бором, к реке. Сергей Иванович давно уже сдружился с Андреем, но сегодня беседа их что-то не клеилась: Сергей Иванович то торжествовал внутренно, то мучился и не знал, что делать, ибо все дороги его жизни вели теперь только в одну сторону, в эту тихую обитель над зеркальной гладью точно зачарованной лесной реки, к ногам этой далекой в своем строгом одеянии монахини девушки с глазами цвета вешнего неба. Прежде всего покоя искал он в этой зеленой крепости лесов, но он потерял покой: стоило ему только вспомнить это неуловимое мерцание длинных ресниц на милом лице, как горячие гимны гремели в его сердце, но смотрел он на эти белые, старые, суровые стены и торжество его сменялось отчаянием… И какая-то тягота и напряжение точно сковывало и Андрее и даже Ксению Федоровну — точно подошли они оба к краю пропасти и не могли ни идти дальше, ни отойти прочь…

А на том берегу, по солнечным дорогам, среди цветущих поемных лугов шла большая ярко-пестрая толпа девушек и с пением плясала вокруг разряженной в пестрые ленты березки, которую несли в голове толпы. Девушки уже не знали, забыли, что значить эта разряженная, тысячелетняя березка, но от этого ни их песни, ни пляски были не менее веселы…

— Жарко… Я что-то устала… — сказала Ксения Федоровна. — Сядем…

И они сели на самом берегу сверкающей на солнце Ужвы, среди разбросанных крупных валунов, под крутым обрывом, на котором стоял монастырь.

— Когда же вы отправляетесь на север? — спросил Сергей Иванович своего друга.

— На этих днях… — отвечал тот, щуря глаза на золотых зайчиков в мелкой ряби реки. — Мы хотим на этот раз забраться куда поглуше…

— Вот хоть убей меня, не могу понять этой страсти к мертвечине! — с непонятной досадой воскликнула Ксения Федоровна. — Понимаю охотника, велосипедиста, врача, инженера, артиста, который отдается своему делу со страстью, но это ковыряние в мертвом мусоре — не понимаю! Там обрывок уже мертвой песни запишет, там поговорку выкопает, которую никто уж и не знает, там словечко заплесневелое, и радуется… А результат? Узнал, что в нашей Мещере тысячу лет тому назад жила Чудь и что — как это там? — людьми часто правят силы, которым человек не знает даже и имени… А что из этого? Ничего, «так»… А рядом, мимо бежит жизнь, живая, нарядная, пестрая…

— И эта историческая жизнь такая же живая, нарядная, пестрая… — отозвался Андрей. — Слова… Слова так же живут, как бабочки, цветы или мы с вами… Слова, как люди, рождаются, борются, стареют и умирают, как у людей, у каждого из них есть своя особая биография, как у людей у них есть лица, то милые, влекущие, то сумрачные, отталкивающие, как у людей, у каждого из них есть своя особая таинственная душа. И как и у людей, таинственно их рождение и таинственна их смерть. Есть слова-дети, при рождении которых мы присутствовали, как витализм, например, футуризм, аэроплан и пр., а многие другие — дряхлые старички, которые доживают тихонько свой век на наших невнимательных глазах, как какая-нибудь «триодь», «сумный», «городище» или странный для нас «перочинный» нож. И у нас «Перун» умер, а у галичан — жив: так называется там и до сих пор молнии, ударившая во что-нибудь. Есть слова получившие сразу всемирную известность и право жительства во всех языках, как «трэст», «растакуэр», «автомобиль», и есть слова, которые от рождения поселились в зеленой, провинциальной глуши, как наш древлянский «пырин»[1], например, или волжский «стрежень» или наше древлянское «вырево»…

— А что это такое «вырево»? — с ласковой насмешкой, глядя в его оживившееся лицо, спросила Ксения Федоровна.

— У крестьян наших это длинная, затяжная ссора, канитель, чепуха… — сказал оживившийся Андрей. — Слова… Да это волшебный мир! Царство их — сверкающая россыпь, которою я не устаю никогда любоваться, наслаждаюсь их звуками, наслаждаюсь их душами. Ведь каждое слово это какое-то милое окошечко в манящую таинственную бесконечность духа человеческого. А как радостно бывает иногда разгадать слово! Вот недавно понял я, что такое «опенки»: о в на нашем языке всегда означает окружение, округ, вокруг, а затем идет пень и получается, что опенки это только о-пеньки, то есть, те, что растут вокруг пня, то есть, как раз то, что и составляет самый яркий признак этого милого, веселого, дружного грибка. Точно так же подушка это то, что кладут под ушко, а немец происходит от немой, ибо он ничего не может сказать… И не странно ли, что Бог, богатырь и богатство имеют, по-видимому, один корень? И разве не смешно немножко, что начальство, началит — т. е. наказывать — и начало тоже, видимо, от одного корня? И у каждого есть или, по крайней мере, должно быть слово или немногие слова, которые он произносит только в самых глубинах души своей, куда, как в скинию Господню, не имеет права входить никто, и есть, наоборот, слова, которые я, например, готов повторять без конца, в которых я слышу сладкую волнующую музыку, ту вечную поэму творения, тот утренний ветер, который, по словам Торо, слышат только немногие уши… И, может быть, долг каждого действительно культурного человека состоит в том, чтобы в течение своей жизни внести хоть одно красивое новое слово в эту общую сокровищницу человеческую, хоть одну только жемчужинку…

Он разрумянился и похорошел. Сергей Иванович с удовольствием слушал: в нем совсем не было этой способности так ощущать, так выражать скрытую красоту жизни и поэтому это свойство своего друга он особенно ценил. Ксения Федоровна задумчиво чертила кончиком зонта по влажному песку и никак не хотела себе сознаться, что эти красивые и для нее во всяком случае новые маленькие откровения трогают ее, и иногда вскидывала на Андрее мягко-насмешливый взгляд.

— Да… — вздохнула она легонько. — Дети любят погремушки…

— И ничто не дает мне уверенности в лучшей доле человека как именно слова… — тише заключил тот. — Психологический закон, верно выраженный в словах «от полноты сердца глаголят уста», непреложен и, если теперь мы слышим слова: свобода, равенство, братство, которых раньше — тысячи лет назад — не было, то я знаю, что в душе человека забили новые ключи, которых раньше тоже не было. И, может быть, придет время, когда ключи эти, слившись, потекут широкой и могучей рекой обновленного человечества в новую, прекрасную жизнь и новое человечество это, забыв всех своих старых, немножко исключительных богов, падши поклонится Богу Единому, Отцу всего сущего…

— Любовь вот бог бессмертный, которому покорно все живое… — низким голосом проговорила тихо Ксения Федоровна и вдруг воскликнула живо: — Ай, смотрите! Точно рука… Что это такое?

Андрей торопливо наклонился к продолговатому камню, с которого она концом зонтика машинально счищала зеленый мох. В самом деле, на камне было ясно видно грубое, плоское изображение человеческой руки. В одну минуту нетерпеливые руки молодежи очистили от моха весь камень, — это было изображение человека, державшего в правой руке пучок яро извивающихся молний. И так как на плоском лице его не было никакого человеческого выражения, то и казалось оно исполненным какого-то неземного спокойствия, силы и даже величия…