Освежившийся и чистый, Алексей Петрович вышел в столовую, с удовольствием оглядел оживленного отца, всю эту прочную, солидную обстановку и попробовал-было ласково остановить хлопотливо бегавшую с тарелками мать.
— Да будет вам, мамаша! И так уж наставили всего — на неделю хватит…
— Стой, брат, стой! Не в свое дело не мешайся! — вмешался Петр Иванович. — Вот, помрем мы со старухой, все твое будет, а пока хозяин тут я, а твое дело — хе-хе-хе-… — подневольное: садись только да кушай… Ты погоди вот, какой завтра я вам обед закачу — м-м-м-м… Сам для дорогих гостей к плите стану, тряхну стариной… Ну, что же хозяюшка-то твоя не идет?
— Одевается…
— Гожа, говорить нечего, больно гожа… — сказала старушка. — Только, словно, тонка уж больно… Как у вас там на счет пищи-то?
— Ничего, едим… Это уж природа такая… — сказал Алексей Петрович и сдержал зевок.
— Ну, только, Алешенька, одно скажи мне, успокой меня, старуху глупую… — понизив голос, сказала Стегневна, робко глядя на сына. — Сколько ночей, может, не спала я, все думала, все мучилась… Скажи: а в Господа-то она у тебя верует? Молится ли Богу-то?
Сын невольно смутился.
— Видите мамаша, там это личное дело каждого… — сказал он с видимым трудом подбирая слова. — Хочешь — молись, не хочешь — твое дело…
— Ах, не гоже это, родимый, не гоже… — горестно вздохнула мать, по своему поняв сына. — Кто же, как не муж, должен поглядеть за этим? Как можно без молитвы? Вот сестра твоя, Верочка, — губы ее затряслись и глаза налились слезами, — все не хотела в церковь ходить, мать не слушала, а чем кончилось?
Единственная дочь их, Вера, будучи курсисткой, оказалась замешанной в дело одной революционной организации, которая произвела несколько удачных покушений на жизнь высокопоставленных лиц, и была сослана в Сибирь, в каторжные работы.
— Ну, что, пишет ли она вам? — спросил Алексей Петрович.
— Редко… Да что! — махнул отец, омрачившись, рукой. — Пропащий человек! И вот хошь убей меня, не пойму: ну, у которых там рубашки сменной нету, это понятно, что на стену лезут, — ей-то, Веруше, чего нужно было в эти дела путаться?! Да что Веруша, — подруга ее, Маруся, дочь генерала от кавалерии Веневского, красавица, богачка, и та с ней ушла на каторгу! А отец — знавал я его: не раз у нас в Эрмитаже кушали, — эдакий представительный, грудь это вся в регалиях, индо в глазах рябит, а дочь — подите вот…
Дверь отворилась и в столовую вошла Мэри Блэнч чистая, корректная, пахнущая каким-то необыкновенно приличным запахом и еще раз сделала свой shake-hands со стариками.
— Милости просим, милая… Садитесь-ка вот… Кушайте, гости дорогие…
Старуха с большим огорчением отметила про себя, что ни сын, ни невестка и лба перед едой не перекрестили, а, глядя на них, и ее хозяин, не помолившись, уселся, ровно татарин какой…
— Водочки? А хозяюшка твоя рюмочку выкушает? — угощал Петр Иванович, которого чрезвычайно смущало присутствие молчаливо улыбавшейся невестки. — Или лучше винца? Вот, пожалуйте портвейнцу… А ты что, с редиски начнешь? А то вот копчушек попробуй… Кушайте, кушайте, сударыня, поправляйтесь…
Мэри Блэнч ласково благодарила его на своем птичьем языке и, обратившись к мужу, сказала:
— The old one is really charming!
Старушка ласково подвигала к ней всякую еду и обильно накладывала ей всего на тарелку и подливала вина, и смотрела в молодое, красивое лицо старческими любящими и немножко жалостливыми глазами.
— Ну, как же ты там поживал, рассказывай… — говорил Петр Иванович, накладывая сыну омаров. — Привык ли? Словно, постарел ты, а? Или там дремать не приходится?
— Конечно, работать надо… — отвечал сын немного скучливо. — Да это ничего — вот главное бессонница меня все мучает… Иногда по целым неделям не сплю… И устаешь… А то ничего…
— А ты заботься поменьше, вот и спать будешь… — сказал отец. — Чего тебе очень-то уж убиваться? Слава Богу, у меня есть кое-что, проживете за милую душу… Один, ведь, ты теперь у нас остался… А ежели по какому милостивому манифесту Верушу и воротят, ты ее не покинешь: одна у тебя сестра-то, какая там ни на есть… Да едва ли воротят: это они под великого князя-то Сергее Лександровича дело подвели. Таких не помилуют… Ну, да что об этом толковать — ты вот лутче про Америку-то твою нам расскажи… Нюжли это правда, читал я, что в вашем Чикаге дома до двадцати этажей есть?
— Есть и выше… — опять подавив зевок, отвечал сын.
— И поезда, пишут, больше ста верст в час отжаривают?
— Есть и быстрее…
— И к чему это пристало такую спешку пороть? — недовольно покачала головой Стегневна. — А храни Бог случай какой? Нешто нельзя потише-то? Ты вот икорки-то, икорки возьми… — ласково сказала, она снохе, подвигая к ней зернистую икру во льду.
— Кушай, родимка, больше, — оно, глядишь, и войдешь в тело-то…
В раскрытые окна издали, от дома старосты, долетал веселый говор и смех мужиков, торжествовавших возвращение своего земляка из дальних стран.
— Эх, давай и мы на радостях граммофон заведем — воскликнул Петр Иванович, бросив салфетку на стол, и сам взялся заводить машину. — Есть у меня тут где-то и мериканские пластинки… — говорил он, роясь в черных, блестящих дисках.
— А, вот она… Ну-ка, послушайте вашу-то, заморскую…
Граммофон пошипел, потрещал и вдруг из серебряного жерла полетели разухабистые звуки Jankee doodle.
— Aoh! — расцвела Мэри Блэнч и сказала старику, что это American soug и что это very nice of him.
И она пожелала чокнуться с Петром Ивановичем и Стегневной. Первое напряжение и неловкость стали проходить и за столом стало оживленнее.
— А ты писал, докторша она у тебя? — громко говорил Петр Иванович сыну. — Что же, практикует вольно или на службе где состоит?
— Нет, она доктор права… — устало отозвался сын, которого утомлял шум граммофона чрезвычайно. — Ну, вроде адвоката, что ли… В газетах она пишет, книги составляет…
— Ого! — почтительно удивился Петр Иванович. — И хорошо зарабатывает?
— Ничего…
— Это вот дело! Это вот я понимаю… Не то, что наши рохли… Сударыня, ваше здоровье! — почтительно поднял он свою рюмку к невестке. — Всяких успехов вам! Ну, а только вот на счет наследника мне, брат, как хочешь, а хлопочи… — обратился он к сыну. — Читал я в газетах, что у вас там это вроде как отменено, ну, только на это моего согласия нету: внука мне подавай обязательно…
Между тем свечерело. Гости заметно притомились. От дома старосты слышался непрерывный галдеж и взрывы хохота — обличитель Гришак вступил в отправление своих обязанностей и чистил всех, а в особенности богатеев, и в хвост, и в гриву. Иногда слышалось громкое, нестройное ура. Мэри Блэнч выразила желание посмотреть веселье русских peasants, празднующих возвращение своего countryman, но Стегневна решительно воспротивилась.
— Ну, что это ты? К чему пристало? — недовольно говорила она. — Мужик он мужик и есть. Нажрался, чай, водки-то на даровщинку, ругается да блюет, как свинья, только всех и делов. Нет, нет, куды там идти! А вы вот лучше с папашей еще немножко посидите, а я пойду с Марфой постелю вам приготовлю: надо дать вам с дороги покой…
— Это я не прочь… — сказал сын, которого утомила не столько дорога, сколько угощение и тяжелое напряжение беседы со стариками. — Мы сейчас пойдем к себе… — сказал он жене по-английски.
— All right!
— Ну, а в Москве-то были, чай, свозил ты ее в Эрмитаж? — сказал Петр Иванович.
— Как же, два раза ужинали…
— Ну, что? Потрафили? — озабоченно спросил Петр Иванович, который и издали строго следил за порядками Эрмитажа. — Не оконфузили себя перед женушкой-то твоей?
— Нет, все было прекрасно… — отвечал сын и со своей слабой улыбкой сказал что-то жене.
— Yes, yes!.. — закивала она головой свекру. — It was splendid! Capital!..
— Ваше здоровье, сударыня! — удовлетворенный, поднял свою рюмку с душистой мадерой Петр Иванович. — Очень рад слышать ваше одобрение, очень рад…
